Николай Толстиков - Лазарева суббота. Расказы и повести

Литургия отслужена, проповедь кратка.

– Простите, дорогие прихожане, спешу на поезд, буду на сессии экзамены сдавать.

– Ни пуха ни пера вам! – на весь храм восклицает какой-то мальчик.

Батюшка смущен: не посылать же пожелавшего ему успехов ребенка туда, куда православному ни в коем случае не надо…

Но, отдадим должное: два десятка экзаменов и зачетов сдал священник почти на одни пятерки.

В разгар грозы молния ударила прямо в купол колокольни стоявшей на бугре на отшибе от городка церкви. Вспыхнуло гигантской свечой, хотя и дождь еще не затих.

Время было советское, атеистическое, но храм действующий, и народ тушить пожар бросился дружно.

Потом батюшка одарил особо отличившихся мужичков полновесными червонцами с ленинским профилем.

Мужики бригадой двинулись в магазин, событие такое отпраздновали на полную катушку. Потом постепенно, по прошествии лет, все бы и забылось, если бы не опоек Коля – в чем только душа держится. Всякий раз, торча в пивнушке на своих, колесом, ногах за столиком, он вспоминал геройский подвиг. И втолковывая молодежи, что если бы не он, то «сгорела б точно церква!», блаженно закатив глаза, крестился заскорузлой щепотью:

– Теперь я святой!..

Так и прозвали его – Коля Святой.

Длинноносый, в очках, чиновник по фамилии Голубок был уполномоченным по делам религии при райисполкоме.

Времена наступили уже горбачевские, и, в отличие от своих предшественников, Голубок настоятеля храма в городке не притеснял, незаметно работал в своей конторе, а на воскресных службах – скромно стоял в уголке возле свечного ящика.

Скоро необходимость в уполномоченных вместе с самой властью отпала, Голубка вроде бы как отправили на пенсию, но в храме он появлялся неизменно и стоял все на том же месте.

«Не иначе, уверовал в Бога!» – решил про него батюшка и даже хотел поздравить его с этим радостным событием.

Но Голубок потупился:

– Я, знаете ли, захожу к вам… по при– вычке.

Бабулька тащит батюшке связку сухих позеленевших баранок:

– Хотела вот поросенку отдать… Да ты возьми! Хоть помолишься о мне, грешной!

У казначея осторожно интересуются насчет премиальных накануне праздника – Пасхи.

– Вот посмотрите сами, сколько у нас при храме работников! – с укоризною трясет дородная бабулька листом ведомости на зарплату со списком фамилий перед просителями. – И всем подай! А прихожане много ли приносят…

Через полчаса за обедом в трапезной казначей заводит разговор о юбилейном концерте Аллы Пугачевой:

– Это же моя любимая певица! Жаль, концерт по телику полностью посмотреть не удалось, в двенадцать ночи надо было молитвы вычитывать. А как там Филя выступал…

И суровая бабулька умильно закатывает глаза…

Вот когда надо бы было о премии выспрашивать!

Благообразного вида старушонка священнику:

– Ой, батюшка, хотела бы причаститься да все никак не получается!

– Иди на исповедь! – отвечает ей молодой батюшка. – Знаешь, что в Чаше-то находится?

Старушонка хитро поглядывает, почти шепчет заговорщически:

– Знаю… Да только не скажу.

– Евангелие читаешь? – продолжает допытываться священник.

– На столе всегда лежит, – ответствует бабулька.

– Так читаешь?

– Так на столе-то оно ведь лежит!

– Много грехов накопила?

– Ох, батюшка, много-много! – сокрушенно всплескивает ручками старушка.

– Перечисляй тогда!

Бабулька задумывается, вздыхает вроде бы как с огорчением:

– Да какие у меня грехи? Нету…

Ильич стоит на пьедестале к храму боком, с пренебрежением засунув руки в карманы штанов и сбив на затылок кепку. Маленький, в свой натуральный рост, выкрашен черной краской.

Храм в нескольких десятках метров от статуи, в старой рощице, уцелел чудом на краю площади в центре города. Всегда был заперт на замок, окна закрыты глухими ставнями.

Однажды в его стенах опять затеплилась таинственная, уединенная от прочего мира церковная жизнь…

А на площади возле Ленина разместился луна-парк с грохочущей день-деньской музыкой. И прямо перед вождем мирового пролетариата поставили большую, ярко раскрашенную карусель. Только дети почему-то не полюбили на ней кататься. Визжали и дурачились на этой карусели молодые подвыпившие женщины, а со скамеек возле постамента, опутанного гирляндой из разноцветных мигающих лампочек, им орали что-то пьяные парни с коротко стриженными, в извилинах шрамов, головами и в несвежих майках, обтягивающих изляпанные синевой наколок тела.