Александр Ломтев: Лента Мёбиуса

– Что, заблудились? Ну, езжайте за мной потихоньку, я хоть в Кременки и не собирался, не люблю я их, но вас уж выведу… – И пошел впереди.

Дед Василий давай рулить за ним прямо по полю, снег глубокий, рытвины, но ничего – не забуксовал ни разу. Уж вроде и бензин кончиться должен, а машина все едет. Выбирались они, выбирались, и вдруг председатель кричит:

– Смотри, наша церковь!

И правда, из бурана село показалось, да и буран вроде поутих.

Дед «Велес» свой… нет «Виллис» остановил, чтоб старичка-то поблагодарить, а его и нет. Дед туда, сюда – нету… А председатель еще говорит:

– Странный какой-то старик, незнакомый, не из наших, подозрительный. Надо бы на всякий случай в компетентные органы сообщить…

Ну, дед Василий председателя домой отвез – и в церковь. Заходит, а как и что не знает, не верующий ведь; ну, к батюшке подошел, все рассказал, хочу, говорит, самую дорогую свечку поставить. Куда только не знаю. Батюшка свечку ему дал и повел к большой старой иконе. Дед на икону посмотрел, побледнел, да как закричит:

– Это же он!

– Да кто он-то? – даже испугался батюшка.

– Да старик, который нас из бурана вывел! Точно он! Как живой!

Тут батюшка на колени перед иконой – бух! И давай молиться. И дед на колени, только молитв он не знал, так он просто крестился.

Ну, на следующий день все Кременки про этот случай гудели. Председатель тоже в храм зашел, на икону посмотрел, пятнами красными пошел, молча вышел. А через некоторое время церковь нашу закрыли. Как народ ни бился – бесполезно. Хорошо хоть не снесли… Председатель, правда, тоже недолго тут проработал; чувствовал, как на него народ косится, вскорости в другое место перевелся.

А дед Василий остался, конечно. Из партии не вышел – как, говорит, я из партии выйду, когда я партийный билет под Москвой получал в сорок первом. Но икона Серафима нашего Саровского у нас в избе всегда с тех пор висела. Вот эта самая. Так что, Вася, ты ее береги, и историю ее своим деткам, когда будут, расскажи. И особо скажи, что не легенда, мол, а истинная правда… Вот так…

Дед сидел у открытой дверцы голландки, смолил вонючую «козью ногу» и разговаривал. Вроде со мной, а может, и сам с собой, а может, и с мятущимся в печурке пламенем…

– Вот, Шурка, ты говоришь война, война… А мне из войны совсем не стрельба, не тяготы военные чаще вспоминаются. Я там, на войне, вдруг понял, что все в мире не так просто, что не все можно наукой объяснить. Вот, например, время – что это такое? Ну вот – пуд, он и есть пуд. Шестнадцать килограмм. Или метр – хоть утром, хоть вечером – метр, хоть в Африке, хоть на Чукотке. А вот время – что? То оно тянется, то оно летит. Бывало, сидишь в окопе перед атакой, и словно оно встало. Глянешь на часы. И стрелка застыла, часы тикают, а время стоит. А потом – ракета! И глазом моргнуть не успеешь, а уж вечер – кто убит, кто ранен, а ты водку пьешь и думаешь – «жив пока, голубчик». И время вроде как в обычную колею вошло, тикает – ни быстро, ни медленно, как надо.

Мне часто какой сон снится? Как меня в плен берут. Как дело было? Перебрасывали нас с одного участка фронта на другой. Под Москвой это было. Командовал нами лейтенантик с ускоренных курсов, на фронте неделю, ничего не знает, бестолковый – глупень глупенем. Погнали нас марш-броском на другой участок фронта, заблудились, влезли в какой-то лес, болото, сыро, холодно, устали как собаки, с ног валимся. К ночи набрели на какую-то землянку, посмотрели – сухо, нары с каким-то тряпьем. Ну, мы все и повалились вповалку, и лейтенант с нами. Ни часовых, ни охранения, винтовки в углу бросили и спать.

И вот снится мне, что я в Германию приехал, хожу по Берлину, а вокруг, естественно, немцы – пальцем на меня показывают и о чем-то переговариваются. Просыпаюсь и действительно слышу немецкую речь. Рассвело, в открытую дверь и короб вентиляционный в потолке – солнце полосами. А снаружи немцы разговаривают приглушенно. Кое-кто тоже проснулся – головы подняли, прислушиваются. Вот тут все и произошло. Время вдруг страшно замедлилось. Тело у меня словно ватное стало. Смотрю – из вентиляционного короба показались гранаты. Летят – одна, другая, третья – медленно, словно их на веревочке опускают, только веревочки никакой нету. Падают они, но медленно-медленно! Вращаются, поблескивают, зеленые с длинными деревянными ручками – на всю жизнь перед глазами. Я как завороженный смотрю и думаю: «конец тебе, голубчик». Но спокойно как-то так думаю, без тоски или паники. А они все падают и падают. Ну, сколько гранате падать два с половиной метра? Секунду? А они минут десять падали, я даже устал смотреть. И тут тело мое отошло, я почувствовал, что могу двигаться, и я отвернулся, сжался в комок, в ветошь зарылся, хотя какая защита – ветошь. Закрыл глаза и жду, а взрывов все нет и нет. Я даже подумал: надо встать да выйти из землянки. И тут как рванет – один взрыв, второй, на третьем я сознание потерял.