Анна Хрусталева - При выходе из вагона на забывайте свои вещи

Метро Соколов с детства любил. Оно представлялось ему гигантским фантастическим городом, над которым не властны законы тоскливой повседневности. Попадая сюда, он будто бы оказывался меж двух измерений: реальным и потусторонним, меж миром живых и царством мёртвых. Когда поезд на бешеной скорости врывался в тоннель, Соколов закрывал глаза и гадал, суждено ли ему вынырнуть на свет или отныне он будет вечно мчаться во тьме, как подземный летучий голландец. Люди ему не мешали. Даже в самый час пик, когда все вокруг толкались и натужно сопели, отвоёвывая себе клочок свободного пространства, Соколов оставался на удивление безмятежен: где ещё почувствуешь такое всепоглощающее одиночество, как не в толпе? А одиночество было единственным, чем Соколов по-настоящему дорожил. Поэтому, когда жизнь изрядно помотала его – чем только он не занимался, всего и не упомнишь, – Соколов, так и не найдя дела, которое захватило бы его всего, без остатка, отправился служить полицейским в метро.

– Ты обалдел? – ужасались знакомые. – Решил похоронить себя заживо? Оттуда ведь уже не выбраться. И вообще – собачья работа.

– Нормальная работа, – цедил Соколов в ответ.

– Да где ж нормальная?! – горячились не на шутку встревоженные собеседники. – Бомжи, мигранты, фанаты футбольные – полный беспредел!

– Нормальная, не хуже любой другой…

И действительно, всякого он навидался за это время: драки с поножовщиной разнимал, самоубийц из-под поездов вытаскивал, карманников ловил. Но всё это происходило где-то далеко за пределами его внутреннего «я», а посему не трогало и не будоражило. Напротив: всё больше притупляло любые чувства, позволяло смотреть на мир, будто сквозь толстое стекло, прочное и надёжное, не пропускающее из-вне ничего лишнего, никаких не нужных Соколову эмоций и страстей. И это было главным. Поэтому о выборе своём Соколов ни разу не пожалел. Почти всё своё свободное время он тоже отдавал метро. Часами катался по Кольцевой в тайной мальчишеской надежде, что однажды его поезд, нырнув в тоннель, вынырнет из него где-то в совсем ином мире.

– Здорово, Сокол, с днюхой тебя, что ли, – в напарники ему сегодня достался младший лейтенант Крыжнёв, вертлявый пацан лет двадцати пяти, чем-то смахивающий на гнома-переростка.

«Какой я тебе Сокол», – подумал Соколов, но вслух сказал:

– Что ли, спасибо…

– А чё не спрашиваешь, откуда я про днюху твою узнал? – не унимался Крыжнёв. И захихикал, предвкушая эффект: – А оттуда, что старший по званию должен всё о личном составе знать.

Соколов поморщился. Крыжнёв решил, что его шутку оценили, и, понизив голос, продолжил:

– Проставляться-то будешь? Заодно и бабский день отметим. У тебя баба-то есть, Сокол?

Соколов мотнул головой, что можно было расценить и как «да», и как «нет», и как «А не пошёл бы ты, Крыжнёв, со своими расспросами куда подальше». Может, этому недомерку ещё и душу излить? Рассказать, как издевались одноклассники, когда каждый год накануне 8 Марта учительница выстраивала у доски всех девчонок, а его, именинника, ставила посредине? «Мальчики, давайте поздравим наших девочек с Международным женским днём!» – с пионерским задором восклицала Алевтина Васильевна, а парни, давясь от смеха, из года в год дружно вопили: «Соколова, красавица, с Международным женским днём тебя!» Или о том, как изрисовывали ему книжки и тетрадки губной помадой, как, став постарше, подбрасывали в портфель женское бельё? Правда, потом, когда он перегнал всех на целую голову, шутки сами собой иссякли. Но, как говорится, осадок остался. Одиночество стало его надёжным прибежищам. И женщинам в нём не было места…

– А у меня их аж две, – вновь не дождавшись ответа, продолжал Крыжнёв. – Одна рыжая, другая замужем. Круто, правда?

Соколова замутило. Господи, а день ведь только начинается. Нужно срочно отключить звук, а по возможности, ещё и изображение.

Утреннее метро было пустынным и тихим. Редкие поезда выпускали на платформу одиноких пассажиров, мгновенно растворявшихся во влажном сумраке переходов за гуляющими от сквозняков стеклянными дверями.

– Скучный ты, Сокол, – вздохнул Крыжнёв. – С тобой от тоски хоть вешайся.

В молчании они сделали ещё круг по платформе, уже усыпанной кое-где нежным бледно-жёлтым инеем мимозы, и собрались было вернуться в «дежурку», как вдруг Крыжнёв принял охотничью стойку.

– Оп-па, на ловца и зверь бежит! – Ноздри его затрепетали, тонкие губы расплылись в плотоядной ухмылке. – Не хочешь развлекать меня, Сокол, придётся развлекаться самому.