Валентина Астапенко - Далеко ли до счастья

– Настя! – вырвалось вдруг наружу заветное слово и будто камнем ударило в тишину. Послышались голоса ночных птах и бреханье собак.

До его слуха докарабкались знакомые голоса. Он понял, что разговор хозяев был о нём.

– Я ить чо его приметил-то… он того… на нашего Трофима, Царствие ему Небесное… не к ночи будь помянут… шибко похожий…

– И то правда, похожий, токо рыженький… Да, два года уж тому, как сгинул сынок наш от лютой болезти.

– Люб он мне стал, Микита. Я ить его наскрозь вижу: работяшший, ласковый. Даст Бог, оженится, помогу дом срубить и хозявством обзавестись. Ты как, мать, думашь, а?

– А чо тут и думать-то, моё сугласие завсегда с тобой…

От таких слов у Никиты сердце зашлось то ли от радости, то ли от боли и затянуло «голубые звёзды» солёной влагой.

Лет шестнадцати пришлось ему уехать из отчего дома вместе с переселенцами, искать лучшей долюшки. Дядька его раньше вышел в каком-то посёлке, а он поехал дальше и попал в казачью станицу. Работая у зажиточных казаков, горюшка хлебнул вдосталь: и побивали его, и наваливали на неокрепший хребет самую тяжкую работу, как на ломовую лошадь, не жалеючи. Мыкался Никита от одного хозяина к другому – и ничего-то себе не справил: ни кола ни двора, ни одёжки, ни обувки. Гол как сокол. Да вот привела путь-дорожка к Якову Васильевичу…

«Благодарю Тя, Многомилостивый, что вспомнил Ты в канун святого праздника о бездомном Микишке. Чую, как благодать Твоя приласкала меня… Скорей бы увидеть её, ладу мою. Настенька, голуба моя, душа моя! Всё выспрошу. И о Федьке тоже. Эх, дал маху, надо было проводить её до дому, и вот сейчас не рвало бы грудь на куски».

Назавтра поднялись чуть свет. Всей деревней, кроме старых да малых, которым дорога в пятнадцать вёрст не по силам, отправлялись спозаранку в станицу, в церковь, к обедне. Никиту оставили приглядывать за хозяйством.

Яков Васильевич устлал ходок свежескошенной травой, поверх неё расстелил холстину и осторожно, словно дорогих кукол, стал усаживать принаряженных домочадцев. Приятно пахло лугом и берёзовыми листьями от веток, ради праздника сломленных для украшения дуги. Хозяин попутно обстоятельно наказывал Никите, что и как делать в его отсутствие. Напоследок прибавил:

– Не серчай, другой раз тебя в храм Божий возьму, грехи свои исповедать да причаститься Святых Христовых таин. Ой, да каки ишшо твои грехи-то, парень!

По правде говоря, Никите было не по себе, ведь Настя наверняка в станицу пойдёт. Вот бы и представился случай её увидеть. С трудом заглушив в себе отчаянье, криво улыбнулся и ответил хозяину, хотя более всего для своего успокоения:

– Да ничо, у Бога дней много, ишшо не один праздник подарится.

– Вернёмся, вечерком к ребятам сходишь, – пообещал Яков Васильевич.

Выйдя за ворота, Никита унылым взглядом проводил разноцветные бабьи платки и новые картузы мужиков. Насти так и не увидел. Однако теплилась ещё надежда встретить её на вечёрке.

День прошёл в хлопотах, но рядом неотступно были с ним глаза-смородины, отчего всякая работа спорилась в руках.

Из станицы хозяева вернулись уже ближе к вечеру, уставшие, но насытившиеся каким-то душевным покоем и тихой радостью. Дочки-погодки сосали сахарных петушков и наперебой хвалили свои обновки. Анисим в купленной алой рубахе ещё более выглядел девицей с пунцовыми щеками.

Хозяин, улыбаясь, подозвал Никиту:

– Подь-ка сюды, Микита. Всё ли в хозявстве справно?

– Всё справно, Яков Василич.

– Слава Богу! А это… – он не торопясь развернул аккуратно сложенную рубаху нежно-голубого цвета, вышитую по низу и краям рукавов тёмно-синими цветками, – …а это тебе. Носи на здоровье. Вот прямо сёдни и надень.

– Спаси Бог, Яков Василич, премного благодарен, – довольный подарком, восхищённо проговорил он и почувствовал, как сердце его стало размягчаться, вытесняя и прогоняя прочь обиду.

Ужинали все с охоткой, будто неделю не евши. Яков Васильевич был в хорошем расположении духа. Как только Ефросинья прибрала со стола, он добродушно сказал:

– Ну, а таперь пойдёмте глядеть… чо купил я. Микита, сходи в сенцы, тама-ка яшшик чёрный стоит, граммофон называцца, а рядом ишшо сундучок с пластинками. Ташши в горницу.

Ефросинья и ребятишки подошли к покупке и во все глаза стали рассматривать диковину.

– И на кой ляд она, ета граммофона, нам?! Чо она, кормить-поить нас будет? – всплеснула руками хозяйка. – Ой, здря ты, отец, деньги на ветер выкинул! Ой, здря…