Борис Евсеев - Площадь Революции. Книга зимы (сборник)

Привыкший рассчитывать время по минутам, даже и по секундам, Лодыженский внезапно понял: с самого утра его внутреннее время стало делиться не на часы и минуты, а на какие-то ступени или, скорей, уступы. Гулял по набережной – вскарабкался на один уступ. На митинге перескочил на другой, повыше. Поездка – уступ третий. Сейчас, в клубе, – еще уступ. Все выше, выше, выше! Но при этом подъем на каждую ступеньку сопровождался не радостным возвышением духа и не расширением зрения, как надо бы, а таким же ступенчатым осознанием собственной брошенности, никчемушности.

– А тебе, горемычный, вот чего скажу! – клоун-буффон нагло ткнул указательным пальцем в грудь вставшему неосмотрительно близко к сцене Лодыженскому. – Смеху ради – прирежь меня. А еще лучше – себя! Как? Щас покажу!

Буффон выхватил из набрюшного кармана здоровенный складной нож, раскрыл его, стал водить лезвием по воздуху…

Тут вынырнул из зеленоватой предвечерней тины почетный старичок, стал всех друг другу запоздало представлять. Дошла очередь и до Лодыженского. Старичок подвел его к двум роскошно-холеным, загадочно-молчаливым женщинам лет тридцати. К тем самым, которых доктор видел на набережной. Женщины встретили его сдержанно, кажется даже с внутренней (впрочем, хорошо скрываемой) усмешкой. От этой скрытой усмешки Лодыженский вновь и грубо затосковал, закручинился. Захотелось приблизиться к женщинам вплотную, выдохнуть в лицо им что-то горючее, едкое! А женщины должны были эту едкость стерпеть, съежиться должны были, сжаться! И лишь потом, в награду за такой терпеж – можно было их помять, потискать.

«Что ж это я? Так и до маньяка недолго ехать!» – слабо запротестовал про себя Лодыженский.

На минуту хирург даже зажмурился, замотал головой, словно пытаясь вытряхнуть из черепной коробки будоражащие, гадковато-нелепые мысли…

Разлепив веки, он увидел: рядом с двумя холеными женщинами вдруг объявилась третья. Была она одета в яркую, правда, недорогую одежду: синие клешеные брюки, раздражающе теплый белый свитер (а ведь на улице весна, весна!) под горло. Однако высокий рост, южнорусское, с синеватыми белками глаз, с тонким острым носом лицо, светлые – короной – волосы скорей расположили к себе, чем оттолкнули.

Третья женщина, правда, тут же в сторону и отошла.

Отойдя чуть в сторону, женщина Нудьга встала у окна. Она глядела мимо Лодыженского, мимо двух холеных баб, сквозь чисто мытые стекла на дымчатую полоску реки, на едва тронутые весенним теплом аллейки и клумбы Москвы, на слезящиеся кончики кленовых веток.

Переводя взгляд в зал, на людей, женщина Нудьга морщилась. Люди нравились ей намного меньше заоконного пространства. Но и среди этих людей Нудьга – только четыре дня назад прибывшая в столицу из прикубанского Темрюка – враз выделила справненького коренастого мужичка. Мужичок в тонком свитере и в клетчатых английских брюках впечатление производил – что надо. Правда, иногда он едва заметно подергивал руками, и это было неприятно. Но в то же время слегка вздрагивали тугие колечки его русо-пепельной бороды. А это было вполне симпатично.

Мужичок ни с кем особо не контачил, все больше крутился близ сцены. Правда, в последние несколько минут он от сцены отлип и переминался с ноги на ногу рядом со стоящими у входа в танцзал прямо-таки выскобленными до блеска, бабами.

Это высокой и статной, но, как она сама считала, «паршивенько», не по столичному одетой Нудьге – не понравилось.

«Не такие ему бабы нужны», – твердо решила она и, легко стронувшись с места, пошла к справному мужичку.

Едва сказав с женщинами несколько слов, Лодыженский хотел было уже их оставить. Он даже приготовил грубоватую фразу насчет того, что ему надо в туалет. Но тут все на минуту стихли, потому как в зал рысцой вбежал снявший пальто и кепку и переодевшийся в новый бархатный красный пиджак Побужацкий.

Не зная, что бы такое с собравшимися вытворить, щекастый думец оглядел зал. Лицо его при этом от прилива победительности и всевластия загорелось темной краснотой. Победа чуялась Побужацкому во всем! В притихших, ловивших любое его телодвижение людях, даже в утомленно присевшем на край сцены клоуне. Очки думца – маленькие, кругло-зеленые, остромодные – спустились к самому кончику носа, отчего казалось: следующим движением Побужанского будет прилюдно спустить штаны.

Первой, опередив всех, подхватила Побужацкого под руку женщина Нудьга.

– А… Вы? Салют провинции! Уже освоились? Тогда ко мне, наверх, в «думную» нашу гостиную! Сейчас же! Без отлагательств! Прошу!