Евгений Водолазкин - Авиатор

Я сижу у окна в одном из последних рядов авиалайнера. Справа от меня пожилой немец с белой полоской на воротничке. Она, я знаю, обозначает его принадлежность к духовенству. Спрашивает с умеренным немецким акцентом:

– Сколько нас здесь летит – человек триста?

– Не меньше, – отвечаю.

Путь его мысли понятен, но я не хочу ему следовать. Отворачиваюсь к иллюминатору. Под крылом Петербург и ни малейшего признака шасси. Время от времени кто-то из команды подходит к иллюминатору, но видит то же, что и я, – линии Васильевского острова, купол Исаакия и Петропавловский шпиль. Редкий город может в последний момент одарить такой красотой.

Из кабины выходит капитан корабля и по микрофону обращается к пассажирам. Говорит, что поломка шасси в авиации – обычное дело, и никто еще от этого не умирал. Вид его излучает спокойствие. Из динамиков раздаются первые такты “Времен года”. В параллельных проходах одновременно появляются стюардессы. Они уже не улыбаются, как в начале полета, но и паники на их лицах не заметно. Капитан (мундир с иголочки), не торопясь, идет по салону и скрывается за шторой в хвосте самолета. Мой сосед зачарованно смотрит на статных русских красавиц, разливающих под музыку Чайковского минеральную воду. Опасность обостряет восприятие красоты.

Сзади слышны сдавленные рыдания и короткие шлепки. Я оборачиваюсь. Сквозь щель в шторе видно, как, сидя на откидном стуле, рыдает одна из стюардесс, а капитан хлещет ее ладонью по щекам. Его неторопливое движение сюда имело вполне конкретные задачи.

В параллельном ряду кого-то рвет.

Рука уже едва выводит буквы, они становятся всё меньше и кривее – нужно чуть передохнуть. Да, важно: я обещал описать убийство Зарецкого. До приземления, кажется, не так много времени.

У самолета из Мюнхена заклинило шасси. Это только что объявили в аэропорту.

Мне страшно.

Стараюсь ни о чем думать.

У меня с собой ежедневник – просто буду описывать то, что вижу. Иннокентий, думаю, поступил бы именно так.

Одно хорошо: о происходящем здесь не знает Настя. Не знает даже о том, что Иннокентий вылетел из Мюнхена.

Стоят заплаканные встречающие. Особая неподвижность тех, кто готовится к трагедии. Сквозняк шевелит целлофан букетов – мало-помалу цветы приобретают зловещий смысл.

В зале ожидания и снаружи разворачивают первые телекамеры.

Мелькает ужасная мысль, что для больного человека катастрофа в каком-то смысле… Мысль ужасна своей неправотой.

В зале появляются психологи. Сразу же определяют тех, кому нужна помощь, – собственно, тут и психологом быть не нужно.

Ко мне не подходят. Я пишу, а кто пишет, тот, они знают, в полной психической норме.

На огромном экране возникает телевизионная трансляция из аэропорта. Телевидение жестоко. Бесстрастно вроде бы фиксирует происходящее, но в этом бесстрастии и состоит жестокость.

Бытие раздвоилось. Люди с букетами здесь и точно такие же на экране. Вижу себя. На экране рядом со мной психолог обнимает подопечную, поглаживает ее по спине. Странно, я их не видел.

Оборачиваюсь: так и есть, стоят. Подопечная рассеянно плачет у психолога на плече. Еще не понятно, нужно ли плакать: может, всё еще обойдется.

Самолет: анфас. Огромная, на весь экран, конструкция. Оперный театр, ледовый дворец, аквапарк – только не летательный аппарат. Воплощение идеи грандиозного.

Не летит – висит. Позирует камере на границе летного поля, в переливах расплавленного воздуха.

Заходит на посадку. Снижается.

Несется над взлетной полосой.

Мы же видим, что шасси опять не вышло, – не садись! Не садись…

Общий крик.

Самолет набирает высоту и уходит на следующий круг.

А я давно поняла, что Зарецкого убил Платоша. Сейчас, когда он так далеко, мне легче об этом писать. Бабушка, конечно, сбила меня с толку этим своим заказала – но только на краткое время. Просто я почему-то не сообразила, кому она заказала. Точнее, сказала. Когда арестовали ее отца, моего прадедушку, она сказала Платоше, чтобы он ни в коем случае не убивал Зарецкого. Трудно было этой просьбы не понять. Я думаю, ему и самому такие вещи на ум приходили, но уж после сказанного что ему оставалось?

Само убийство я не очень хорошо себе представляю. Фантазировать не буду – всё слишком серьезно. Много раз я хотела с Платошей о Зарецком поговорить, но всё никак не осмеливалась. Раз он сам об этом не говорит, думала, то и я не должна. А теперь, может, поговорю. Он ведь не зря к нам с Гейгером по поводу Зарецкого обратился – это была просьба о большем.