Евгений Водолазкин - Авиатор

Мне удалось устроить обследование Иннокентия в Мюнхене. Точнее, не мне – моим бывшим пациентам.

Речь идет не столько о необходимой сумме, сколько об импульсе. Собственно, я лишь сейчас признаюсь себе, что организационные проблемы были до некоторой степени предлогом.

Нужна ли такая поездка? У меня нет внутренней уверенности в этом до сих пор.

На основании присланных мной данных они не исключают оперативного вмешательства, а я не считаю его полезным.

Я производил регенерацию Иннокентия – шаг за шагом. Знает ли кто-то положение вещей лучше меня?

С другой стороны – может, сейчас это знание мне мешает? Может, именно в сложившейся ситуации нужен свежий взгляд?

Возможно, наконец, то, что называется “эмоциональной привязанностью к пациенту”, мешает мне принять сейчас правильное решение?

О Мюнхене скажу ему перед самой поездкой. Раньше не нужно. Они с Настей и так на нервах.

1969-й. Первомайская демонстрация. Утренний воздух прохладен. Дневной, впрочем, тоже: еще ведь не лето. На размышления о температуре наводит гигантских размеров медицинский градусник из пенопласта, его держат два человека. На нем 36,6 – явно не температура воздуха. Чью, спрашивается, температуру он показывает? Неизвестного великана? Демонстрации в целом? Судя по надписи “Страна Советов”, 36,6 имеют отношение к ней. Кто-то из демонстрантов говорит, что страна безнадежно больна, а ей ставят градусник с нарисованной температурой. Говорит вполголоса, как бы про себя. Нет, вообще про себя.

На ветру трепещут флаги – разных цветов, но преимущественно красные. Портреты руководителей партии и правительства (не трепещут). Пришедшие стоят в колонне своего учебного заведения – Первого, допустим, мединститута. Ждут команды к началу движения. Кто-то достает из кармана пиджака фляжку.

– Коньяк. Будете, Марлен Евгеньевич?

– А как же.

Обхватывает фляжку губами, делает несколько больших глотков. Громко выдыхает, вытирает рот и вновь присасывается. Угощающий грустнеет. Он не ожидал, что его фляжку будут использовать как соску. Опасается, что после губ Марлена Евгеньевича коньяк потеряет часть своих качеств.

– Полина, выпьешь?

После Полины он, вероятно, снова сможет касаться горлышка фляжки.

– Спасибо, – говорит Полина, – не буду.

А ведь обычно пьет. Стало быть, тоже видела, как неаппетитно пил Марлен Евгеньевич.

Колонна медленно трогается с места. Первым – градусник, затем – флаги, портреты. Течет, как разлившееся варенье, по улице Льва Толстого. На Кировском проспекте сливается с другими колоннами, входит в общий ритм и общую радость. Собственно, радость и возникает от ритма. От большого скопления народа. В целом же радоваться, конечно, нечему.

Нечему радоваться.

1975-й. Алушта. Песчаный пляж. Пишущий эти строки созерцает водную поверхность. Катера, траулеры, какие-то огромные продолговатые суда – назовем их на всякий случай танкерами. Они так далеко, что их уже не слышно, и их перемещение напоминает немое кино. Или качение фанерных судов вдоль театральной декорации. Они идут строго по линии горизонта, не отклоняясь от нее ни вверх, ни вниз.

Между мной и морем лежит подстилка. Она расстелена с учетом местонахождения солнца, вполоборота к морю. Пока я слежу за горизонтом, на подстилку садится девушка. Девочка – лет 16-ти. Она только из моря. Море продолжает стекать с собранных в хвост волос. Влага на ее коже как дождь на свежеуложенном асфальте – каждая капля отдельно. Непоэтическое, возможно, сравнение, но это именно то, что первым делом приходит в голову. Укладка асфальта в свое время произвела на меня большое впечатление.

Из пляжной сумки она достает бумажный кулек. В нем черешня. Купальщица устраивается по-турецки, ко мне спиной. Линия позвоночника, лопатки, коленки – кузнечик. Настя, заглянув через плечо в текст, замечает, что кузнечик – беспозвоночное. Я говорю ей, что она просто ревнует. Настя соглашается и целует меня в макушку. Про кузнечика я оставляю.

Зрелище пробуждает жажду. Беру кошелек, иду к пляжному автомату. Вода с сиропом (3 коп.) в данном случае неприемлема. Простую газировку (1 коп.) в таких обстоятельствах только и можно пить. Она с фырканьем проливается в стакан, бурлит в нем. Пузырьки стремятся вверх и лопаются с микроскопическими брызгами – прозрачно (удачное определение) намекая, что вода в автомате холодная.

Намек, однако, ложный, вода не холодная. Но лучше такая, чем никакой, ведь в 1911 году, когда я был здесь в последний раз, автомата вообще не было – и не только автомата. Должен сказать, что всё здесь очень изменилось. Что осталось – великая радость, которую дарит пляж. Ее испытываешь от одной лишь мысли о пляже. И даже когда отчетливо понимаешь, что нет тебе уже на нем места, что ждут тебя гораздо менее приятные вещи, – всё равно эту радость испытываешь.