Павел Рыков - Биоценоз

Теперь она была совсем рядом.

– Видишь? – Спросила Римма Ивановна, – всё видишь?

Сергей только мотнул головой утвердительно, потому что ничего не видел да и сказать не смог бы сейчас из-за пересохшего от волнения рта.

– Ну, теперь давай и я посмотрю.

Она подтянула одеревеневшего Сергея за плечо к себе близко и, отпустив подол юбки, дернула вниз бегунок молнии на брюках.

– О! – сказала она. – Да ты уже большой. Ты уже большой? -повторила она с полувопросительной интонацией.

Сергей опять утвердительно дернул головой.

Учительница придерживала рукой его чуть выгнувшийся от напряжения член, который сама и выпростала из под тугой резинки Сережиных трусов. И вдруг стала приседать перед ним на корточки.

Сергей увидел сверху темно-русые волосы, разделенные надвое пробором, и что-то попытался промямлить. Но тут Римма Ивановна оттянула кожицу и легонько так, самым кончиком языка прикоснулась к головке. Сладкая, томительная боль пронизала Сережино тело, всё его существо. Он даже, кажется, застонал, и в этот момент первый в его жизни плевочек спермы ударил в губы и полуоткрытый рот Риммы Ивановны.

– Ты торопишься, мальчик, – только и проговорила она каким-то нутряным голосом, которым никогда не говорила на уроках. – Ах, ты торопишься…

Серёжу била мелкая, неостановимая дрожь, а Римма Ивановна села на жухлую уже, осенью битую траву, глаза её были закрыты, и она дышала тяжело и даже чуть постанывала.

– Я вас обидел, обидел? – испугался Серёжа.

– Ну что ты, Серёженька, что ты, – сказала Римма Ивановна, поднимаясь с земли. – Ты, умничка, мой мальчик. Умничка.

– Вам плохо?

– Мне с тобой хорошо, Серёженька, – говорила Римма Ивановна, поправляя на себе одежду. – Только ты не скажешь никому ничего. Ладно? Ты же не скажешь? Ты же мужчина, умеешь никому ничего не говорить?

– Да, – сказал Серёжа, – я умею.

Потом Серёжа примерно с полгода ходил домой к Римме Ивановне на дополнительные уроки рисования в её двухкомнатную хрущёвку, где она жила с парализованной матерью.

– Римма, – густым и необычным, при её немощи, басом провозглашала из спаленки мать, – Это Серёжа? Накорми его сырничками, что ты давеча стряпала, и чаю налей.

И они шли в крохотную кухню, на которой умещались всего-то: стол, старенький холодильник и газовая плита, впритирку к раковине. Римма Ивановна чуть добавляла громкости в репродукторе, усаживала Серёжу на единственный стул и вставала перед ним на колени. Или сама усаживалась на стул и раздвигала коленки, расстегнувши пуговицы бязевого халата., Серёжа очень скоро научился не стесняться, и не торопиться. Он покорно, сначала стыдясь, а потом со всё возраставшим удовольствием выучился делать всё то, что доводило Римму Ивановну до обморочного, как ему казалось вначале, состояния. Потом они пили чай. А потом рисовали вместе то кувшин, то бликующий на солнце электрический чайник, то ещё что-то из домашней утвари. А иногда срисовывали из учебников портреты учёных. Кстати, рисовать их было легко, потому что в древности учёные бород не брили. И это означало, что над нижней частью лица – губами и подбородком можно было не напрягаться. Так они и рисовали остаток осени и почти всю зиму. В ход шли и цветные карандаши, и акварель, и гуашь. Кстати, навыки рисования потом сильно помогли ему в армии. Почти весь срок службы после учебки он просидел в клубе, тиражируя портреты бородатых вождей мирового пролетариата и гладковыбритые физиономии руководителей партии и правительства для всей гвардейской мотострелковой дивизии. А ещё – портрет славного римского полководца и императора Юлия Цезаря для комнаты отдыха в кабинете комдива товарища полковника Недыбайло Остапа Нестеровича. И ещё для товарища замполита полка товарища майора Низаметдинова портрет поэта Омара Хайяма. Но это под большим секретом и лично товарищу замполиту домой.

Однажды Сережа заболел тяжелейшей ангиной с осложнением, и даже попал в больницу, и проболел долго. А когда появился в школе, узнал от друга Валька, что Римма Ивановна из школы ушла. – Совсем. Потому что у неё мать умерла, и – ура-ура! – уехала Композиция куда-то из города.

У Риммы Ивановны было любимое словечко: композиция, ставшее прозвищем. Он отправился к её, красного кирпича, пятиэтажке. Постоял около дома, посмотрел на окна с чужими уже занавесками. Поднялся на площадку, потоптался у двери квартиры. За дверью было тихо. Он повернулся и побрёл домой, похрустывая ботинками по легкому льду весенних проталин, прихваченных ночным морозцем.