Бразервилль - Глаза слижут лоси (сборник)

А знаешь, в море можно выйти как на исповедь,
Послушать души затонувших прежде гор,
Должно быть, шёпот мёртвых глыб куда неистовей,
Честней всего, что ты мог слышать до сих пор.

Болтушки – звёзды сквозь тебя взглянут базедово
И освежат картинки в памяти скупой,
Как в неком городе с людьми почти беседовал,
Как в неком теле был почти самим собой.

Асфальт и бетон,
такие же лица
подземных шкафов производят примерку,
а вечером чад окунают в побелку,
и сами залазят в надежде отмыться.

В зелёном лесу
зелёные люди
украденных чад покрывают зелёнкой;
теперь у детей голос птичий и звонкий,
теперь их глаза не похожи на студень.

В голодных домах
проглоченным клоном
блуждаешь, молчишь о посмертной награде.
А может, ты тоже был в детстве украден?
Ты просто забыл. Ты всегда был зелёным.

Едва отлип от одеяла – носки всосали стопы,
пижама, выплюнув комок, озябла,
легла на стул цветными снами
почти живыми, чтобы
восстать и стать бронёю к ночи – граблям.

Тебя подхватят брюки, майка, рубашка, туфли, плащик.
Они скучали. Голодали. И даже,
бедняжки, тихо прослезились. Мы – очевидно слаще,
чем шкаф.
Они – мертвы без экипажа.

Им нужен ты, и я им нужен, слепой глухой любитель,
зависимый, ревнивый и недужный,
но не настолько, чтобы всохнуть
в последнюю обитель.
Не мы – они нас потребляют дружно.

И вот в дверях стоишь, проглочен древнейшим тихим кланом,
а мозг привык любить оковы,
но тело знает правду. Может,
проснувшимся вулканом
сожжём зверинец этот бестолковый?

Приготовила Люда блюдо
В тихом доме, пропахшем блудом,
В доме были Христос и Будда,
Опускали лицо на грудь.
Но сейчас – ни калеки рядом;
Смыло в реку, побило градом
Всех женатых и лживых гадов.
Накопилась обиды ртуть.

Этот праздник зачем – то горький
Легче было б отметить в морге.
И огонь из ноздрей конфорки
Полыхает, такой смешной.
Люда красит в черешню губы,
Надевает наряд для клуба
И с улыбкой невинно – глупой
Выпускает из плитки зной.

Он подсел к ней, родной, без кожи,
Без колючек, без глаз, без ножек,
Две руки, голова и ёжик
И подвижная часть лица.
Люда ставит ему посуду,
Вспоминает утраты, ссуды,
Моросит о разбитых судьбах,
О сгоревших в плену сердцах,
Покрываясь тоскою лютой.

Новый друг понимает Люду.
Новый друг обнимает Люду,
Как полуденный жар – Мадрид,
Так сжимают дельфина сети,
Так щенка прижимают дети.
И звонят ноль – один соседи,
И ноль – три.

В машине сидят, но никто никуда не едет,
За окнами – тьма, на водительском месте – очаг.
Все жадно молчат, подозрительно смотрят дети
На твёрдые лица родителей, мысль волоча.

Никто не моргает, вздыхают уставшим пони,
Вот – вот напряженье мутирует в звонкий напалм,
И каждый попутчик мучительно хочет вспомнить:
Когда и зачем он сюда к этим людям попал,

Кого за пределами душной кишки салона
Оставил, быть может, любимого? Кто же там есть?
Голодная мгла, порождённая клятым лоном,
А может, целебная и седативная взвесь?

Мужчина с отдавленной шеей рванулся к дверце,
Так критик уходит с сеанса дурного кино.
На миг его тело – слетевшее полотенце —
Сверкнуло во мраке.
И стало как прежде темно.

В маршрутном автобусе тихо,
Народ бутербродом запихан,
Кто – дышит, кто – ест чебурек.
Так тихо бывает у психа.
Как вдруг молодой человек
Похожий на нервного хикки,
В планшет погружённый, хихикнул
И, сам испугавшись, икнул.
Махры отрывая кутикул,
Сосед, пригвождённый к окну
Немытому, тоже хихикнул
До этого злясь, как манул.

Подруга его поддержала
С причёской цветов баклажана,
Запрыскала в людо – массив,
Ватага студентов заржала,
Собою салон заразив;
Смеялись и дяди, и тёти
Забыв о семье, о работе,
О горьких посланиях SOS,
Дедули смеялись как льготе,
Бабули смеялись до слёз.
Дополнив ансамбль неплохо,
Ворвался водительский хохот,
И бился кавказец об руль,
Как в бубен отца скомороха,
И, кажется, прыскал июль.