Виктор Казаков - Литерный вагон

Бабушка твоя работала по двенадцать часов в сутки на швейной фабрике. И когда она была занята в ночную смену, мы с ней стали ходить к ближайшему террикону, на вершине которого днем и ночью вращались большие колеса и через короткие промежутки времени опрокидывалась вагонетка с породой. Каменные обрубки с грохотом катились вниз, потом вагонетка исчезала в черном стволе и на несколько минут наступала тишина. Это были наши шахтерские минуты! Вместе с породой вагонетка высыпала и куски добротного уголька, мы его отыскивали, кидали в мешки, а, услыхав, что наверху в очередной раз опрокинулась вагонетка, бежали в сторону, иногда при этом приходилось перепрыгивать через огромные серые валуны, со свистом накатывавшиеся прямо под ноги».

Алексей, все еще укрытый одеялом, содрогнулся, живо представив себе маленького, плохо одетого мальчика, убегающего (зимой, в сибирский мороз!) по склону террикона от летящих, как пушечные снаряды, камней. «Так закалялась сталь!»

Не хотелось верить, что отца нет, что ни один из предметов в доме, принадлежавших ему – в их числе и эту красную папку, – он теперь никогда уже не возьмет в руки…

Пропустим переживания нашего героя по поводу только что прочитанного им двадцать девятого эпизода – переживания эти, при желании, легко представит себе читатель. Тем более что и Алексей уже отложил папку отца и, все еще лежа в постели, сосредоточился на размышлениях о жизни, которая была ему понятнее и ближе.

Через семь месяцев, седьмого октября, ему исполнится тридцать восемь лет.

«В архиве женщины подарят цветы, соберут на бутылку шампанского; директор, жмот, даст тридцать восемь рублей премии (по этому поводу Никита Кнут не преминет съязвить: «за бесцельно прожитые годы», но с удовольствием станет пить водку, купленную на эти деньги). Водку будем пить в ресторане; позову друзей… сколько их осталось? о чем через семь месяцев будем вести высокие разговоры?..

Тридцать восемь лет промчались, увы, курьерским поездом, и уже недалек тот день, когда я буду жить не будущим, как велит партия, а стану вспоминать прошлое – как потрепанные жизнью и выступлениями перед молодежью ветераны войны и труда… Кое-что, может, и вспомню с надутыми от гордости щеками: диссертацию, монографию, статьи, хотя, если без лукавства, и они лживы от первой буквы до последней. Творчество, которым я горжусь, и не могло быть настоящим , потому что в основе моей «науки» лежат по крайней мере две гнилые балки: искренние заблуждения мыслителей-утопистов и циничная ложь собственных вождей…»

Еще раз подумав о своем возрасте и о том, что вера во вчерашнее, слава Богу, кажется, уходит, Алексей (не то от досады по поводу прошлого, не то собираясь с силами для еще не совсем понятного будущего), вздохнул полной грудью.

И в это время…

Может, у великих людей мысли и возникают неожиданно, как молнии на черном небе. У обычных смертных это происходит по неторопливым законам эволюции: мелкие и крупные впечатления жизни постепенно наполняют человека, никто не знает, как они внутри взаимодействуют, но от их взаимодействия и всплывает вдруг озарение : через некоторое время человек встает с постели и объявляет самому себе и окружающим, что он, наконец, решился на радикальный поворот в своей жизни… Никитин-младший в то утро «вдруг» принял подобное радикальное решение, а «мелкие и крупные впечатления», способствовавшие этому, пусть домыслят сами читатели, среди которых, наверно, найдутся еще те, кто помнит и хрущевскую «оттепель», и брежневский «застой», и горбачевскую « перестройку »:

– «Из группы Масалова надо уходить. Немедленно!»

Алексей отбросил, наконец, теплое одеяло и, довольный и взволнованный принятым решением, встал с постели.

Через два часа в архиве в специально выделенном Масалову кабинете он встретился с профессором, и они объяснились по поводу работы над документальными сборниками «История К.-ского края». В заключение трудного разговора, не переставая удивляться обнаруженной в себе смелости и глядя прямо в глаза своему бывшему учителю, Алексей объявил:

– Я беру самоотвод, Иван Петрович. Навсегда.

Событие третье. Декабрь 1990 года, деревня Теплица – недалеко от все того же краевого центра К.

Поздно вечером пенсионер Фролов, бывший директор местной деревенской школы, уже лежа в постели и еще не закрыв глаза, чтобы уснуть, неожиданно услышал свое сердце. Григорий Васильевич знал, что сердце у него, как говорила покойная жена учителя Наталья Антоновна, «уставшее», об этом напоминало случавшееся – с годами все чаще – неприятное покалывание под ложечкой, поэтому он всегда держал рядом с собой стеклянную пробирочку, наполненную мелкими белыми таблетками – нитроглицерином. Но в ту ночь пробирочка не помогла. Маленьким молоточком ювелира сердце слишком часто, будто торопясь о чем-то предупредить хозяина, продолжало стучать по маленькой наковаленке, и от этого стука, то усиливавшегося, то затухавшего, щемило под левым соском, а на висках выступили капельки пота.