Инна Александрова - Salus populi suprema lex est. Благо народа – высший закон (сборник)

Мне было одиннадцать, росточком был невелик, и чиновник, принявший меня, видно, проникся жалостью, сразу поняв происки кого-то неизвестного. Дал записку к Кирпичеву в НКВД на Лубянке. У Кирпичева был народ – очередь, но, видно, опять же из-за малолетства меня пропустили. Рассказал все про мать, про себя, и Кирпичев послал к Грачеву в отдел НКВД, что был уже на улице Герцена. К Грачеву пошли на следующий день вместе с Надеждой. Грачев написал бумагу. И маме Наде вернули паспорт и карточки. Став взрослым, много думал об этом. Всё просто: поскольку в государстве законы не соблюдались, был произвол. Видимо, зацепившись за фамилию «Тамбери», маму Надю решили сослать как «иностранку»: это было абсолютно в духе времени. А комната наша кому-то была очень нужна.

Прежде чем перейти к совершенно иному куску своей жизни, вспомню еще раз коммуналку. В квартире жило шесть семей. Конечно, размолвки, ворчания были, но крика или драк – никогда. Умели находить понимание, идти на компромисс. У нас была большая прихожая и иногда она превращалась в хоккейное поле. Коля Розанов и Коля Куртев ставили меня «на ворота», и, когда мяч больно ударял, я начинал реветь. Тут же выскакивала Инна Савченко, дочка Ивана Семеновича, военного врача, о котором уже говорил, и, схватив меня, забирала к себе в комнату. Заводила патефон – он был у них еще до войны, кормила конфетами. Это было счастливое довоенное время.

В войну мама Надя спасла комнату – тридцать метров – Куртевым: в нее уже вселили новых жильцов. Куртевы были в эвакуации. Получив от матери несколько телеграмм, они, все бросив в Ярославле, где тогда находились, и только схватив двух маленьких детей, тут же вернулись в Москву – отстаивать жилье. Отстояли. То есть чужие по существу люди, как могли, помогали друг другу, жалели, солидаризировались, становились просто родными. А сейчас?

Я крещеный. Крещен собственным дедом, ибо дед был священником. Крещен в полном смысле за печкой, потому как в тридцать третьем, когда родился, дед уже был лишен сана, а сана его лишила тогдашняя власть. Советская власть расправлялась с попами и буржуями, то есть с теми, кого причисляла к буржуям, нещадно. Не зря же пели: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем…» И раздували.

Дед мой, Геннадий Кузьмич, или отец Геннадий, был священником из крестьян. В 1892 году окончил Тобольскую духовную семинарию, служил в разных приходах Челябинской губернии, преподавал в епархиальном училище, в монастырской школе, в Александровском женском приходском училище Троицка. Последняя его должность – помощник благочинного.

В 1995 году, когда стало возможно, когда знакомые гэбэшники пообещали посодействовать, поехал в Челябинск и Троицк, чтобы на месте ознакомиться с расстрельным делом деда. Его расстреляли в Троицке во дворе НКВД 16 ноября 1937 года в шесть часов тридцать минут вечера. За что? Как записано в деле, «за активное участие в деятельности контрреволюционного повстанческого штаба духовенства и церковников в г. Троицке». Осудили «тройкой» по статье 58¹¹ – была тогда такая статья в уголовном кодексе. Обвиняли еще и в участии в молебне в честь освобождения города белогвардейцами во время гражданской войны. Часто задавал и задаю себе вопрос: было ли это? Так ли уж лез дед в политику? Думаю, исходя из того, что о нем рассказывали люди, его знавшие, ни за что его уничтожили. Скорей всего, был донос, ну а, может, действительно, выступил «супротив»…

Опять же из дела узнал, что когда арестовывали, конфисковали и имущество, заключавшееся в десяти фотографиях, семи похвальных листах за непорочную службу и двадцати книгах. В числе книг была изъята брошюра епископа Брауна «Коммунизм и крестьянство». До семнадцатого года дед имел корову и лошадь. К тридцать седьмому от имущества и духу ничего не осталось. Жил на квартире прихожанки. К моменту ареста был вдов: матушка Анна Васильевна умерла, детей своих – моего отца и дочь – дед при аресте не назвал: умница был, всё худое предвидел.

Был дед, действительно, умным человеком – священником-обновленцем, считавшим, что и религия должна идти вслед за идущим вперед временем. С записью следователя в последнем протоколе: «Записано с моих слов верно, мне зачитано, в чем и подписуюсь» не согласился, а лишь собственноручно написал: «Настоящий протокол мною прочитан». Однако хлопнули его все равно: такие тогда были времена… Ему было шестьдесят пять лет и расстреляли его не за разбой, убийство или еще какой-либо тяжкий грех, а за верность религии. Что же такое религия и почему тогда за нее расстреливали?