Саша Дэа - Последствие

Вилки я люблю больше.

Это было время, когда я разучилась сочинять. В моей голове не существовало ни одного предложения. Я помнила русский язык, но с трудом излагала свои мысли и больше не могла писать. Творчество внезапно собрало свои вещи и благополучно вышло за пределы больницы. Оно вышагивало по улицам свободно и безразлично, совсем не навещая меня. Никакого союза: творчество было чьё угодно, но только не моё.

Я была в панике. Хотя в моём положении паника – это типично.

Я просила принести мне бумагу и ручку. Ручку мне не положено, сунули карандаш. При этом цветной. Зелёный. Добрый зелёный карандаш. После того как пациент X, о котором я только слышала, но никогда не видела, сгрыз несколько заранее спрятанных стержней ручек, тем самым вызвав у себя какое-то серьёзное раздражение горла и желудка, карандаш считался безопасней ручки. Бумагу мне пожадничали, дали всего пару листов, правда, стоило мне их все измалевать, как выделяли новые листы, поддерживая моё рисование. Рисование было безопасным занятием, а значит, правильным. Но рисование меня мало интересовало. Я часами, словно медитируя, смотрела на белые прямоугольники, как будто они обязаны были дать мне ответ. Мне казалось, что если сидеть перед листом, то непременно должно родиться откровение, но я ошибалась. Изредка с псевдовоодушевлением калякала зелёные узоры и записывала отдельные куски мыслей, которые были настолько примитивны и несвязны, что я отказывалась верить в то, что они были написаны мной. Насильственное творчество точно так же, как и выращивание кукурузы в СССР, не даёт никаких результатов.

После того как я начала резаться бумагой, мне перестали её приносить.

Нет, я не трогала руки. Во мне сохранялась любовь к рукам. В руках была тайна, которая меня завораживала.

Я резала внутреннюю сторону бедра. Это больно. Мне просто хотелось боли. Я получала удовольствие, когда на несколько минут мой разум переключался на физическую боль. Меня перевели в наблюдательную палату – специальная палата для агрессивных. К разряду агрессивных я себя не относила, но главврач решил иначе, и мне пришлось делить личное пространство с суицидниками, враждебными, неадекватными и теми, кто нуждался в постоянном уходе. В палате было десять коек, которые никогда не оставались свободными. Спокойное поведение было главным условием для выхода в общее отделение, но оставаться спокойным в подобном окружении было довольно-таки сложно. Я засыпала, и кто-то орал, я просыпалась, и кто-то орал, я просто лежала, и кто-то орал, и не за стеной, не на улице, не в коридоре, а вот тут, передо мной – привязанный ремнями к постели и теряющий рассудок.

Первый и второй день я тоже была привязана. Правда, в этом не было особого смысла: бежать я никуда не собиралась, хотя бы потому что бежать мне было некуда, а несколько порезов на бёдрах ещё никого не отправляли на тот свет. И всё-таки эти грозные ремни предназначались и для меня. Быть привязанным – это вовсе не страшно. Только неудобно жутко. Лежишь такой получеловек, ничего собой особо не представляя, кроме куска некой шевелящейся и доставляющей проблемы массы. Но несмотря на, казалось бы, безрадостную картину, здесь мне уделяли много внимания, делая мгновенные уколы, которые уносили меня в другое пространство. Не знаю, сколько времени я провела в этих потаённых мирах сознания, в которые окуналась в поисках ответов и ключей к собственной Вселенной, сколько жизней прожила в этих мирах и были ли это жизни. Я не знаю, кто из людей являлся настоящим, а кто – моим попутчиком в иной реальности.

Надолго здесь не задерживали. Во-первых, всё время прибывали новые бунтари, а во-вторых, после нескольких дней активной «оздоровительной» терапии даже самый неадекватный персонаж становился весьма безобидным. Поэтому, повесив на меня ярлык «безобидный», из наблюдательной палаты меня перевели на второй этаж – средний по тяжести. Он был лучше, чем первый, где общие палаты вмещали в себя до двенадцати человек, а находилось там обычно около пятнадцати. И лучше, чем третий этаж, где размещались тяжёлые больные. Их лечением никто особо не занимался. Главной задачей было не допустить рецидива их первоначального состояния. Оттуда вечно доносился грохот, топот и прочие прекрасно слышимые звуки. Потолок трясся, как будто бы наверху постоянно шли ремонтные работы.

Меня положили в двухместную палату, в которой, правда, была только одна кровать – моя. По больничным критериям – настоящий номер люкс, и чем я его заслужила, так и оставалось неясным. Впрочем, на тот момент меня мало волновало, где лежать. Это потом я узнаю, что второй этаж пару лет работает в режиме экспериментального: там наблюдают, как протекает лечение, если человека держать не в общих палатах, а в более ли менее приемлемых условиях. То есть мне просто повезло. Насколько это возможно в данном контексте, но мне действительно повезло. На втором этаже было свободное передвижение по коридору, два туалета, душ, не покрытый плесенью, развлекательная комната, включающая в себя телевизор, библиотечный уголок, столы, мягкие кресла и настольные игры, в которых фигурки всегда были сделаны из еды – на случай если кто-то захочет запихать её себе в рот от злости, от радости или просто так.