Ян Ващук: Sadcore

У нас оказалось столько общего, что мы едва ли не с досадой перебивали друг друга, спеша поделиться все новыми и новыми подробностями своей жизни, которые сближали нас с сумасшедшей скоростью. Мы шли очень быстро, почти бегом, и говорили очень громко, почти крича – о кошках, машинах, музыке, учебе, спорте, морозе, фотосессиях, Москве, архитектуре, прогулках, трамваях, и каждая тема порождала дюжину новых. Концентрация близости была так велика, что мне казалось, что мы вот-вот замолчим и начнем целоваться и заниматься сексом прямо тут, на снегу.

Я всматривался в ее лицо, пытаясь понять, чувствует ли она то же самое, как вдруг отчетливо услышал:

– Я просто сразу хочу сказать, что я за Путина!

– Что-что? – осоловело переспросил я, видимо, как Николай II в тот момент, когда красный комиссар сообщил ему, что сейчас он и его семья будут расстреляны.

– Я за Путина, – сказала она, выделив слово «за», как зазубрину штыка.

– За Путина я, – зачем-то повторила она в обратном порядке, словно вытаскивая штык вместе с моими кишками.

Из глубин моей памяти на помощь взметнулись аргументы: Беслан, Волгодонск, Норд-Ост, Курск, Литвиненко, Алексанян, кооператив «Озеро», офшорные схемы, разоблачения Навального – как белые кровяные тельца, они устремились к ране.

– Я за , – сказала она, продолжая идти рядом со мной и мило улыбаться, всем своим видом показывая, что дискуссия ей не интересна.

– Что, прости? – на выдохе переспросил я, как смертельно раненый человек, который еще не понимает, что алая дорожка на снегу – это кровотечение из его перерезанной брюшной артерии, остановить которое уже не сможет никакой жгут.

– Ты же нормально к этому относишься? – поинтересовалась она.

– Да, – коротко ответил я, бессильно пытаясь придумать что-то на тему кошек, машин, музыки, учебы, спорта, мороза, фотосессий, Москвы, архитектуры, прогулок, трамваев, но из моего рта вытекали тонкой струйкой бессмысленные дежурные реплики. – Это… нормально…

– Это рабочий момент, – произнес я, опускаясь на колени, как герой Виктора Цоя в конце фильма «Игла».

Где-то позади очередной трамвай резко остановился, заскрипел, замер, и примерз к рельсам. В его салоне погас свет, а водитель уронил голову на штурвал. Я услышал, как останавливаются одна за другой турбины окрестных заводов, постепенно переходя от равномерного шума к низкому гулу, как ползет изморозь по высоким окнам машинных залов, как холод подбирается ко мне по рельсам.

– Ты не посмотришь, когда ближайшая электричка до Пушкино? – равнодушно спросила она, глядя на меня сверху вниз.

– Да, конечно, – ответил я, поднимая слабеющую руку со смартфоном.

Резким движением крутанув мою кисть, она какое-то время изучала расписание, потом, очевидно, нашла нужную электричку, развернулась и быстро зашагала к платформе, постепенно превращаясь в точку.

Я еду из Москвы на дневной электричке, 14:10. Час пик еще далеко, народа почти нет, по вагону рассредоточились, стараясь не нарушать невидимых границ городского одиночества, пять человек. Как они ни старались сесть дальше друг от друга, все равно получилось кучкой.

Тихо. Мотор еще не завелся.

– Але? – говорит мужской голос в металлической, чрезмерной тишине вагона.

Снаружи вокзал, шум, центр, бытовки таджиков, высотки в тумане, грохот поезда Пекин-Москва, шедшего сорок лет, голос продавщицы хот-догов, всхлипы матери, крик ребенка, объявления по громкой связи для заблудившихся провинциалов. А внутри белого и светлого вагона – тишина, отрезанная от всего этого пневматическими дверями, которые открываются нажатием на кнопочку снаружи. Но нажать на нее некому, и пять пассажиров левитируют в тишине, глядя каждый в свой смартфон, газету и планшет.

– Але, – повторяет мужчина. – Зай?

Где-то там, во внешнем мире, есть телефон, вокруг которого, обвившись проводом, как эмбрион, плавает женщина, у которой в руке трубка, которая слушает и слышит только помехи, безжизненный белый шум, реликтовое излучение, нормальный фон, усредненный показатель тишины. Она хочет услышать своего мужа, но слышит только тишину.

В этой тишине она различает, как работает телефонная линия, как идет ток, как щелкают выключатели на АТС, как девушки в цветастых платьях из 70-х порхают по залитому солнцем футуристическому залу с огромными угловатыми машинами, перетыкая штекеры из одной дырки в другую, чтобы соединить абонентов города-миллионника. Как работают турбины и дымят большие серые градирни на атомной станции, чтобы обеспечить током телефонную станцию. Как в просторной столовой атомной станции стучат ложками техники и инженеры во время обеда, обсуждая скудные новости закрытого территориального образования. Как воет ветер в коридорах недостроенной больницы возле платформы «Ховрино» на окраине Москвы, где должны были стоять большие, блестящие тусклым блеском престижа современные установки МРТ и позитронно-эмиссионные томографы, вставая из которых пожилые, но подтянутые и белозубые столичные пенсионеры должны были энергично трясти руку доктору, продлившему их счастливую пенсионную жизнь еще на 50 лет, а смеющиеся дети трех поколений на заднем плане – все вместе составлять из разноцветных кубиков слова «ЗДОРОВЬЕ» и «ОПЫТ».