Уилл Джонсон - Держи это в тайне

Вот я и не спрашивал дядю Джека, почему тот плакал. Тогда. Не спрашивал и потом. Но теперь я знаю. И знаешь, дорогой мой, я до сих пор не понимаю до конца.

Я не понимаю, как его не сломали те неимоверные, мучительные страдания и слезы, каждую минуту, каждого часа, каждого дня его жизни на этой земле. И тогда когда он общался со своим клиентам, и тогда когда прогуливался по улицам южного Лондона, и тогда когда он кушал со всеми нами в дни воскресных сборов. И на трибунах стадиона. Да каждый гребаный день, будучи в сознании.

Так на что они были похожи, эти наши собрания «кланов»? Честно говоря, у меня сохранились только примерные воспоминания. Громкий шумный смех. Все задействованы в веселье. Совместно готовят. Убирают посуду. Несколько бокалов для взрослых. Кружка пива или шэнди для моих кузенов постарше. Глоток хереса для меня на Рождество. Вино пока не дошло в нашу часть южного Лондона – это случилось в скором будущем. Когда вино, наконец, появилось, спустя несколько лет, это был непритязательный Liebfraumilch. Хотя на случай, если бы нас действительно замучила жажда – было припасено несколько ящиков шампанского.

Но я помню разговоры. И смех.

Фортепиано. Все мы стоим вокруг старой Джоанн. Песни. Рождественские песни. Сентиментальные песни о вечной любви и о сердцах, разбитых этой несносной жизнью. Непристойные опереточные песенки, полные недомолвок, от которых все взрослые оглушительно смеялись. И дети тоже хохотали – хотя я нечего не понимал в них, и провел бесконечно долгие часы в раздумьях о том, кого бы из моих многочисленных кузенов и кузин можно было расспросить – почему же все смеялись. При этом, не хотелось самому быть обсмеянным и выпровоженным вон за то только, что мне было пять. Или только девять лет. Или неважно сколько.

Мы также много пели патриотических песен. Тех, что пели во время войны. Мои родители, их братья и сестры, все они знали слова. И, независимо от времени года, ближе к вечеру, когда пиво вливалось, а скотч вытекал, наш «клан» впадал в сентиментальность. Вспоминалась, как правило, война. Ночи, проведенные на станциях метро во время Лондонского Блица. Отключения электричества. Продпайки. Звуки бомбардировщиков Люфтваффе. Слухи, последние новости, сплетни. Протяжные оглушительные бомбардировки. Несчастные случаи. Семья под номером 28 полностью погибла, когда на их бомбоубежище в саду упал снаряд прямым попаданием. Крылатые бомбы, а позже и баллистические В-2— их пронзительный вой вызывал животный страх, у всех, кто его слышал. Тетя Рита сама видела взрослого мужчину, который обделался на улице, услышав этот звук. Дух Лондонского Блица – «Лондон переживет его, но Гитлер не сможет пережить Лондон!». Моя бабушка, мать моего отца, узнала, что ее старший сын (мой дядя Чарли) был оставлен раненым в бельгийском лесу, услышала она это от Билла Хиггинса, что жил на соседней улице и воевал в взводе Чарли (а не от Военного Министерства – их телеграмма – «Пропавший без вести» – пришла позже). Они оставили там дядю Чарли с небольшим запасом воды, двумя пачками сигарет и белым носовым платком, предварительно положив жгут на его ногу и предоставив его на милость медицинского персонала Вермахта. Они не получали новостей от Чарли в течение шести лет.

– С ним все в порядке, Мэгги. Это же просто пуля в бедре. Мы вынуждены были оставить его там. С ним все хорошо, моя дорогая.

С ним будет все в порядке. С ним было все в порядке. Но, все же, дяди Джека не было с нами.

Дядя Билл и мой отец, вместе пробивались к дому через безлюдные пески пустынь, пустынь – бескрайних и безграничных, взбираясь с бархана на бархан, а потом еще – долгий путь домой через всю Италию. Монте-Кассино- ад наяву. Как позже рассказал мне отец об этом, незадолго перед своей смертью. Ад наяву, восставший, чтобы схватить вас, заставив смотреть в глаза смерти, чувствовать вонь ее грязного, смрадного дыхания, слышать ее отвратно хриплый гогот, испробовать ее дерьмо.

А дядя Сэм, который побывал в жарких влажных и непроходимых джунглях Малайзии, вернувшись с симптомами малярии и стойкой ненавистью ко всему японскому. Он умер прежде, чем мы узнали, что такое «суши». А еще он не верил в британский автопром. В чем-то он был прав.

И муж моей тети Риты, Артур, был в том же концлагере, что и дядя Чарли. Стэн, мой старший кузен, высаживался в Нормандии и судя по его рассказам, с боями пробивал свой путь на Берлин. И муж тети Дорис, который был десантником и побывал в небе над Арнемом, хотя до этого боялся высоты и полетов.