Анна Виневская - Тайна хрустального дома

Обмотавшись мокрым полотенцем, она утомленно побрела на кухню…

Последний год своей замужней жизни она жила с усталой мыслью о том, что эта кухня, надоевшая жареная картошка, бесконечные воспоминания мужа о детстве на Сахалине превращают ее жизнь в мрачную клетку, из которой есть только один выход. Куда? Она не хотела об этом думать. Иногда эти мысли сами лезли в голову.

Сидя в душном маленьком полуподвальном помещении издательской бухгалтерии, ежедневно проводя десятки счетов, сводя дебет с кредитом чужой жизни, она каждый раз, колотя отчаянными пальцами по жертвенному калькулятору, мечтала найти кнопку, чтобы открыть себя – замурованную в тесную клетку быта, безысходности и отчаяния.

А вечером после душной, набитой безликими счетами комнаты, она приходила в такую же удушающую однообразным бытом маленькую двухкомнатную квартиру, жарила на ужин картошку и выслушивала бесконечный рассказ мужа о счастливом детстве. И сидя напротив него, наблюдая за его чавкающим, хлюпающим и жующим ртом, вытянутой майкой, свисающей на уже оформившийся живот, выпученными коленками трико, она не думала и не мечтала уже ни о чем.

– Прекрати чавкать! – кричала она. Посмотри на меня! Моя жизнь, словно клетка. Я здесь пустое место! Ты не видишь меня! Я для тебя лишь старая ненужная мебель, стена, на которую ты не обращаешь внимания! Я безразлична тебе!

И видя, что муж от ее истерики впадает в ступор, она продолжала, повышая тембр голоса и уже выкрикивая слова и фразы, словно вкрикивая их в сознание своего мужа, стараясь впечатать то, что она ощущает, в его нервную систему.

– Мне нечего даже одеть! Я скоро буду ходить голая!

Видя какой эффект вызывают ее крики, она, чтобы усилить впечатление от своих слов, подходила к шкафу с посудой и начинала бить все, что попадало ей под руку. Кидала в сердцах, с чувством, сопровождая каждую тарелку или чашку известной ему из таких истерик фразой о том, что она – ненужная мебель, стена, пустое место.

Накричавшись, нарыдавшись, перебив часть посуды, она успокаивалась до следующей Луны. И на пике эмоционального накала все начиналось снова…

Вместе с новым утром приходили надоевшие звуки: вот шаркающие стоптанные тапочки мужа, бульканье воды в кипящем чайнике, звон чашек, бурчание ей вслед о том, что все заботливые жены готовят мужу завтрак, а она – неблагодарная бесхозяйственная неумеха. Да, и не понимают здесь ни его самого, не уважают его мать, его дочь от предыдущего брака и всю его родню.

И снова цифры, счета, жареная картошка…

Разнообразие мужчин в ее жизни сменялось их же однообразием. Словно какой-то рок преследовал ее. Не избалованная мужским вниманием, она соглашалась на первую встречу, потом на вторую, потом становилось жалко мужика от услышанных рассказов о несчастном детстве, о больной маме у него на руках, о мечте найти женщину, которая бы понимала, ведь ему так мало надо в жизни – только чуточку счастья. Потом она словно теряла себя, пытаясь обогреть его, и, будто ныряла в глубину без скафандра, оглушенная своей же жалостью, каким-то наступившим безволием и втянутостью в его жизнь. А года через три – оглушенная, связанная по рукам и ногам непонятным и обязательным долгом перед ним, вдруг опомнившись, лихорадочно искала возможность убежать, скрыться, исчезнуть.

Что происходило с ней за эти три года? Заботы, желание угодить, мысли об общем ребенке… Но дети не рождались, угодить становилось все труднее и труднее. И тогда тоска знакомым силуэтом усаживалась у изголовья кровати и перебирала длинными влажными пальцами ее мысли, собирала их в косы, вплетая темный образ безысходности.

Может быть поменять обои? Или купить новые туфли? Так жить невозможно. Нужно что-то менять. И тогда она или била посуду, или вспыхнувшее стремление к новизне заглушало на какой-то миг тоску. Ей чудилось, что жизнь обретала новые краски. И это воодушевление, эта потребность к красоте, казалось, придавала воздушность ее итак легкому телу, блеск ее погасшим за стеклами очков глазам, смысл ее бессмысленному существованию.

Клеились обои, покупались новые туфли или даже платье, проходило и возбуждающее чувство новизны. Но оставалась снова пустота, оставались размеренность и скупость провинциальной жизни, будни с чужим детством на Сахалине, чужими детьми от прежних непонятых браков.

Сухой горечью осадка оставались звуки шаркающих старых домашних тапочек и пропитавший несбывшуюся жизнь запах жареной картошки. Оставалась тоска и усталость, разочарование собой и этой длинной однообразной жизнью. И этого сухого остатка ее жизни было так мало, что, сдунув его с ладони, можно было сказать – кто такая? А ничего и не было?