Андрей Шилов - Сестры Карамазовы

И снова – кони. И метель хлещет их своими седыми крыльями, миру конец возвещая. И стонет метельная ночь могильным, морозным дыханьем. А вдали тихо плачет Надежда:

– Вы мне придумали сердце…

А Сердце:

– О, Господи!

«Каменский? Лорка? Не знаю, но помню. Нет: знаю, но забыл»

7.30. Фотография… Пол…

И тут он проснулся. Диктор повторил время.

7.30. Александр хотел, было, напиться воды, но не смог дотянуться до стакана. Где-то в ногах вновь замурлыкал кот. Послышался звук отворяемой двери. Александр окликнул вернувшуюся жену, но не услышал собственного голоса.

7.35. Жутко болела правая рука. В отчаянии он шарахнулся к коридору, но не смог сделать ни шага. Он с трудом сфокусировал свой взгляд на книжной полке напротив.

Вольтер… Байрон…

7.40. «Почему я не могу шевельнуться?» Александр вспомнил о недавнем фотографе и скорчил невеселую гримасу: «А мы неплохо рифмуемся – Саша… Наташа…»

Она вошла, спутав все его мысли…

– Что с тобой? – спросил он, но она не ответила.

Она молчала. Растрепанные волосы, фиолетовые мешки под глазами – сегодня она была похожа на истерзанную Жанну Д'Арк, побежденную Еву Браун кисти последнего художника обреченной эпохи. Нездоровый, очень нездоровый румянец выдавал ее страшное состояние. И все же это была она… Приблизившись к Александру, Наташа дрожащей ладонью погладила его по шершавой щеке и негромко всхлипнула. Александр попытался утешить ее, но тщетно. Николай Чудотворец печально, понимающе кивнул ему с иконы, висящей напротив, и беспомощно развел руками. Опоры рухнули, разверзнув бесконечную вечность. Вечность закашлялась и затихла. Он вспомнил все. И сделал шаг к своей последней войне:

с черным и белым, с крестиками и ноликами;

с беспечными вакханками и Дантесом;

с мальчиком и его пальцем;

со спящей царевной и Черномором;

с ворошиловскими стрелками

и литовскими биатлонистками…

С самим собой.

7.46. Наташа, ангел мой!

Готов тебе в забаву Я жизнь отдать!

Люди в черном, пришедшие в тот морозный январский вечер к этому дому на Мойке, в недоумении столпились у входа.

Наташа не открывала, хотя стучали непрерывно.

– Может, отошла куда? – удивлялись одни.

– Надо бы милицию вызвать! – советовали другие.

Какой-то старенький майор-отставник, весь в орденах и медалях, спешно отправился к соседям звонить «01», да так от них и не вернулся – прихватило сердце.

Когда, наконец, взломали дверь, в большой комнате обнаружили Наташу, лежащую без чувств у старинного дивана. Доктор нащупал пульс.

– Слава Богу, с ней все в порядке! Утомилась, переволновалась… Это бывает.

Доктор удовлетворенно оглядел собравшихся. О подол его белоснежного халата заискивающе терся огромный рыжий кот. Яркое зимнее солнце залило всю комнату неестественно-потусторонним светом, а на столе – за накрытым корочкой хлеба граненым стаканом – стояла фотография в черной траурной рамке.

И фотография была пуста.

Никогда еще утро не казалось ему таким безмятежным и чистым. Не ныла поясница, не болела голова – это его несколько встревожило. Он перевернулся на бок и столкнулся – глаза в глаза – с ненавистным Розенбаумом, хлопчато-бумажно улыбающимся не только уголками стремительных губ, но и сверкающей лысиной.

– Привет.

Скользнул взглядом выше – бархат загорелой шеи, четкий рельеф подбородка, разлет тонких бровей, ровная золотистая челка…

– Где твои очки? – потягиваясь, спросил он.

– Мне они больше не нужны, милый, – на мгновение зависла над ним, потерлась кончиком носа о его щеку и упорхнула на кухню. Он кубарем скатился с кровати и к превеликому удивлению не обнаружил в комнате – на полу и журнальном столике – следов вчерашней попойки: ночь! три «Анапы»! две! дымок «Camel»… один… пуск… Вспышка…

– А дальше? Дальше я уснул!

Он взглянул на часы и едва не подпрыгнул от неожиданности – проспал! «Уже час, а я все дома. Впрочем, работа не волк…» Он наспех умылся («Наконец-то дали горячую воду!»), натянул выглаженные брюки, надел свежую рубашку. Заглянул на кухню. Жена указала на дымящуюся чашку:

– Пей, остынет ведь, – и сама сделала глоток.

Что-то новое неуловимо сквозило в ее поведении. Он принюхался – другой запах на кухне. Взглянул на обои – возникло ощущение, будто их только что поклеили. И впервые журчащий из магнитофона Розенбаум совсем не раздражал его.