Геннадий Дорогов - Последний день Кали-Юги

– Что же нам нужно делать? – спросила Нина Аверьяновна.

– Действовать! Мы должны бороться за своё право на достойную жизнь. Отбросить в сторону жалость, брезгливость, страх. Мы не имеем права жалеть врага, если хотим спасти свою страну, свой народ.

Сергей Евгеньевич внимательно посмотрел на него.

– Врагами, как я понимаю, вы считаете евреев?

– Вы абсолютно правы. «Люди с серой кожей и глазами цвета мрака» – это иудеи, жиды.

– Мне кажется, всё не так просто, как вы представляете…

– Совершенно верно: всё не так просто, – говорил Андрей, всё больше распаляясь. – Они просочились в нашу жизнь, растворились в ней. Их порой не так-то легко распознать. Они берут в жёны наших женщин, присваивают себе русские фамилии. Но наши традиции они никогда не примут. Напротив, они делают всё, чтобы разрушить нравственные основы, развратить нацию, лишить её моральных устоев. Поэтому мы должны научиться распознавать врага и обезвреживать его.

Долго молчавший Иван Соломонович неожиданно напомнил о себе.

– Позвольте полюбопытствовать, как вы это себе представляете? Нет-нет, конечная цель мне понятна. Меня интересуют подробности. Поскольку я имею прямое отношение к ненавидимой вами нации, мне не всё равно, как вы собираетесь действовать. Железные прутья? Бейсбольные биты? Цепи?

Андрей взглянул на него исподлобья.

– В борьбе за спасение отечества все средства хороши.

– Нельзя же всех грести под одну гребёнку, – вступилась за соседа Нина Аверьяновна. – Люди везде разные. Что плохого вам сделал Иван Соломонович?

– Иван Соломонович? – Андрей презрительно хмыкнул. – А почему Иван, если Соломонович? Хоть бы легендарное русское имя не пачкали.

– А кто вам сказал, что оно русское? – заартачился Шонберг. – Это имя изначально еврейское – Иоанн. Вы его изменили на свой лад. Теперь выражение «русский Иван» – синоним пьяницы. Сами не умеете, не хотите жить по-человечески, а виновных на стороне ищете. Пьёте, дебоширите, деньгами сорите. Кто вам виноват?

– А вот вы и виноваты. Вы играете на человеческих слабостях, сбиваете людей с пути. Я ведь тоже немало книг прочёл на историческую тему. И везде одно и то же – где появляется ваше племя, там начинается разложение и упадок.

Ярослав чувствовал, как у него опять портится настроение. От душевного подъёма, наступившего после победы над хулиганами, не осталось и следа. Сергей Плетнёв, судя по его виду, испытывал примерно те же чувства. Иван Соломонович отвернулся к окну. Павлуха, открыв от удивления рот, внимательно вслушиваясь в каждое слово. Василий Матвеевич сидел с опущенной головой. Ярославу показалось, что в душе пожилого уральца закипает гнев. Всё также не поднимая головы, но ещё сдерживаясь, он спросил:

– Что же это за «исторические» книги? У каких авторов ты такое прочёл?

Ярослав отметил про себя, что старик обратился к собеседнику на «ты». До этого такой «чести» удостоился только Серж. Потеря уважения была налицо. Андрей, как видно, не обратил на это внимания.

– Добро! – сказал он. – Я назову фамилии, хотя не уверен, что они вам знакомы. Это Григорий Климов, Владимир Истархов. Адольф Гитлер, наконец.

Василий Матвеевич поднял на собеседника глаза.

– Первых двух я действительно не знаю. А вот с последним литератором хорошо знаком.

Андрей с удивлением посмотрел на него.

– Вы читали Гитлера? Вот уж не ожидал.

– Я-то? Как же, читал. Рад бы не читать, да пришлось. Он мне персональную записку настрочил. Точнее, надпись на долгую память.

Василий Матвеевич так рванул манжету на левом рукаве рубашки, что оторвалась пуговица. Закатав рукав, он поднял руку кверху, показывая внутреннюю сторону предплечья, на котором синел шестизначный номер.

– Вот, полюбуйся! Это от твоего кумира. Семьдесят два года прошло, а каждая цифра смотрится почти как новенькая. Качественно сделано, с немецкой аккуратностью.

Он тяжело перевёл дух. Захлестнувшие его эмоции мешали говорить.

– Мы жили в деревне под Орлом, когда началась война. Я мало что помню – мал был тогда, всего четыре годика. А спросить потом уже не у кого было. Но кое-что обрывками засело в памяти на всю жизнь. Так врезалось, что не сотрёшь ничем. Помню горящие избы. Толпы людей. Плач, крики, стоны. Автоматный треск. А потом лагерь. Страх перед людьми в военной форме. Оскаленные пасти овчарок. А ещё мёртвые тела. Много мёртвых тел. Запах смерти кругом. Ты знаешь, что такое запах смерти? И ненависть, лютая ненависть. Только тогда мы не евреев ненавидели. Немцев! А этих бедолаг жалели. Досталось им.