Владимир Плешаков - Тары-бары

Все действительно молчали, в разной степени потрясенные. Никогда мы не слышали от нашего учителя ничего подобного. Обычно все его монологи дышали оптимизмом и душевным здоровьем. Но сейчас будто сдернули ткань, укрывающую бронзовый памятник, и стало видно, что он весь в трещинах и сколах.

Рыжий первым подал голос: Но ведь это он так говорил? Вы ведь так не думаете?

Учитель очень серьезно поглядел на него: Важно, что думаешь ты.

Андрей робко заговорил из полумрака: Но вы говорили, что мир соткан из любви. А теперь… Как же это уживается? Любовь и предательство?

В глазах учителя появилась лукавинка: Оказывается, мы с тобой очень похожи, Андрей! Ведь я сказал ему то же самое. Но у странного мудреца был ответ и на это. Любовь? – спросил он, – Что ж, любовь это тоже предательство. Ведь полюбив, мы выделяем единственного человека из всего мира. Ради него мы готовы на многое, в том числе на ужасные вещи. И если на одной чаше весов будет наш любимый, а на другой кто угодно, для нас выбор очевиден. То есть, любя кого-то, мы предаем всех остальных, скопом, сразу! Так что, любовь, возможно, самый ужасный вид предательства – массовый и безоговорочный.

Рыжий задумчиво повторил: … Когда любишь кого-то… Кого-то одного… Значит,.. Значит, надо просто любить всех!! И с торжеством взглянул на учителя, будто разгадал очередную его сложную загадку.

Верно, если любить всех – всех и всё без исключения: людей, животных, птиц, землю, пищу, воздух, песни, жалобы, сандалии, камины, весь мир. Только так можно разорвать порочный круг предательства. Это ты хотел сказать?

Рыжий потупился: ну да.

Близнецы облегченно вздохнули, как будто слушали страшную сказку, и она наконец кончилась.

Ну а поцелуй? – вдруг спросил Андрей, залившись румянцем. А может, это просто показалось в свете костра.

Что – поцелуй? – спросил учитель.

Близнецы прыснули, но тут же стушевались. Петр с преувеличенным удивлением повернулся к Андрею.

Ну вот, поцелуй как проявление любви. Если я люблю кого-то, то своим поцелуем я даю ему понять это. Но, как говорит этот ваш мудрец, целуя одного, я отказываю в этом всем остальным, и значит, предаю их?! Какая-то странная логика, нечеловеческая.

Учитель сделал страшные глаза: а кто вам сказал, что это был человек?.. Ха-ха! Петр, не пугайся так, я шучу.

Но Андрей не поддержал шутку: Так как же получается? Либо я должен целовать всех и всё, раз уж я люблю всех и всё. Ходить и целовать без разбора: людей, животных, птиц, землю… что там еще вы говорили?

Близнецы давились от смеха: Целуй землю, целуй землю!..

Но Андрей не обращал внимания, продолжал: Или, что гораздо нормальней, я буду целовать лишь одного человека, которого искренне люблю. Но этот поцелуй почему-то превращает меня в предателя!

Учитель молчал. Наступила тишина, даже близнецы перестали повизгивать. Все переводили взгляды с учителя на Андрея.

А учитель вдруг повернулся ко мне и спросил: А ты что молчишь? Что ты думаешь? Это было так странно и неожиданно, что я буквально опешил. И еще страннее было лицо учителя. На нем был не обычный для него пытливый мыслительный процесс, или не привычная улыбка, а страдание. Почти мука. Он смотрел мне в глаза, и будто испытывал боль, необъяснимую и страшную. Я открыл рот, но не успел ничего сказать. Из темноты вдруг показались смутные фигуры. Мы, увлекшись спором, не слышали, как они подошли, и потому вздрогнули как от выстрела. Люди вошли в освещенное пространство, и стало видно, что на них военная форма. Сначала показалось, что их пятеро или шестеро. Но вот один из них командирским жестом махнул рукой назад, и из мрака выступили еще фигуры, еще и еще. Солдаты плотным кольцом обступали наш кружок со всех сторон. И молчали. Андрей попытался встать, но учитель мягко положил ему руку на плечо, и Андрей остался сидеть. Петр, весь разговор поигрывавший ножичком, теперь зажал его в кулаке и, постепенно перебирая пальцами, прятал в рукав. Командир военных подошел еще ближе, почти к самому огню. Он оглядел всех по кругу с выражением лица вполне миролюбивым. Затем прокашлялся в кулак, как оратор перед выступлением, но ничего не стал говорить. Вместо этого вздохнул и развел руками, причем жест получился мирным и даже каким-то извиняющимся. Напряжение у костра от этого его вздоха и этого жеста, да и от совсем не грозного лица немного ослабло. Правда, ножичка Петр из руки не выпустил. Теперь учитель открыл рот и даже произнес уже какой-то звук, но на этот раз я остановил его, положив руку на его худое плечо. Я поднялся на ноги, не убирая руку с плеча учителя, даже, кажется, похлопал его слегка. Зайдя ему за спину, я и вторую руку положил на другое плечо, а затем нагнулся и поцеловал учителя, в щеку, или точнее – куда-то в область глаза. Поцеловал долго, затем выпрямился и прикрыл глаза. Мне незачем было смотреть. Я и без того знал все, что произойдет. Знал, что Петр вскочит со своим смешным ножичком, но командир военных красноречиво и убедительно обнажит свой меч. Знал, что близнецы Иоанн и Иаков врастут в землю от страха, что солдаты по кивку своего командира стремительно метнутся к тому, кого я поцеловал, и схватят его. Знал, что Андрей будет пытаться что-то кому-то объяснять, спорить. Знал, что Рыжий Фома будет неподвижно сидеть и смотреть не на солдат, и даже не на Учителя, а только на меня. Будет смотреть, с неожиданной для него самого ненавистью повторяя мое имя. Имя, которое с тем же выражением лица и с той же интонацией будут произносить самые разные люди на протяжении тысячелетий.