Евгений Агнин - Другая Музыка

Я направился к нему, ибо он тянул к себе как магнит. Он даже не посмотрел на меня, как бы приглашая вместе с ним смотреть на картину. Я стал рядом с ним. Картина была сравнительно большого размера, примерно восемьдесят сантиметров в высоту и метр в длину. Это был ландшафт в духе голландского возрождения. В центре композиции возвышалась башня, напоминающая башни с картин Брейгеля старшего. Полуразрушенную вавилонскую башню.

Башня стояла на холме, возвышаясь над городом, на этом холме и у подножия его расположенном, а далее простирался океан. Над входом в башню была надпись: «Аттракцион Сикки». Я вспомнил надпись на корешке книги, которую я видел в реамационной. Монах посмотрел на меня взглядом, в котором едва замечалась усмешка и вопрос: ты все понял? Кивком головы он дал понять, что пора двигаться дальше в направлении звучащего оркестра. Заунывный скрежет настраиваемых инструментов сопровождал просмотр безумных картин и точно соответствовал их содержанию.

Монах направился к выходу из «галереи искусств», до которого оставалось уже не более пяти метров. Я последовал за ним. Оставшиеся картины уже не привлекали внимания, как будто целью нашей экскурсии было единственно ознакомление с изображением «Аттракциона Сикки».

Монах приоткрыл дверь, слегка отстранившись, словно намереваясь позволить свободно проявиться всему тайному, что дверь могла скрывать. Но за дверью никого не было, лишь плотный сгусток звуков ворвался в холл. Я вспомнил, как в детстве в первый раз пришел в оперный театр, и почувствовал приятный озноб от звуков настраивающегося оркестра.

Это был хороший знак – память вновь подавала сигналы. Я уже знал о себе кое-что. Знал, что в прошлой жизни я разбирался в музыкальных инструментах, и был прекрасно осведомлен о творчестве художника Питера Брейгеля старшего.

Монах жестом призвал меня следовать за ним, и мы вошли на балкон концертного зала. На балконе никого не было. Мы расположились на стульях с потертой красной обивкой, и получили хороший обзор зала. Пара софитов сверху освещали только авансцену, зал был погружен в полумрак. Мы были в контражуре и снизу невидимы. Однако людей в первых трех рядах видно было достаточно хорошо. Все внимание сразу было притянуто странным оркестром на сцене. Хотя, судя по количественному составу – всего двенадцать человек, – это был скорее ансамбль. Однако, по интенсивности звучания оркестру он не уступал.

Музыканты ансамбля сидели на стульях, расположенных в одну линию, согнутую полукругом. Это были примечательного вида господа. Фраков на них не было, а по серым стандартным халатам определялась их принадлежность к контингенту пациентов (или же заключенных) данного учреждения. На мне был точно такой же халат. Даже не вглядываясь в их лица можно было уловить общую для всех ауру погруженности в процесс, степень которой намного превосходила в подобных случаях необходимую. Каждый из них производил впечатление как минимум безнадежного аутиста, и присутствие его тела здесь и сейчас на этой сцене выглядело до безобразия нелепым, механистичным и лишенным всяческих признаков присутствия души, поскольку душа слишком далеко в своих спасительных мирах находилась и с окружающими обстоятельствами ни в какое соприкосновение не входила. Умалишенные и бездушные биороботы двигались дико, неуклюже, иногда порывисто и судорожно, как восставшие из ада зомби и те мертвые мученики, распятые на адском агрегате по вытягиванию жил. Но в данном случае жилы вытягивались из тех, кто слушал ту потустороннюю какафонию, которая возникала в результате игры этого зомби ансамбля. Такое не под силу воспроизвести ни одному фри джаз бэнду (вот что еще я оказывается знаю!) Как бы он ни старался. И это было только начало. Всего лишь настройка. Вскоре ансамбль утих, приготовляясь видимо начать уже самое произведение. Один музыкант, отняв смычок от струн своей уродливой виолончели, вдруг бросил прямо на меня, сверкнувший в лучах софитов, свой невыносимый взгляд безумной лошади, и широко улыбнулся лошадиной же улыбкой. Возвращались в реальность и другие участники ансамбля. Некоторые из них тоже заулыбались в отталкивающей наивности безумия. Это были разные существа, оприходованные грубой печатью диффективной индивидуальности, хотя и в чем-то неуловимо схожие, как дауны. (Тут в моей памяти на мгновение вспыхнул и тихо погас образ одного действительно дауна, играющего на маракасах в оркестре на летней танцплощадке. Его наивные услуги использовались, видимо, для утехи публики, и в порыве преодолеть скуку однообразия программы, исполняемой годами и почти без изменений. И я решительно не знаю, какую пользу можно извлечь из этой отрыжки покалеченной памяти, но пока, так в скобках, и оставлю впрок, на всякий случай. Вдруг потом придется составлять из осколков целостную картину прошлого.)