Рам Ларсин - Сад взрывающихся яблок (сборник)

– Еще! – кричал я.

Я продолжал, гладя ее дрожащие плечи:

Обнявшись, мы шептали в один голос:

Стало тихо. Ни звука не было в огромном здании.

– Теперь иди, тебе рано вставать. Вы все еще не закончили эту башню в Тель-Авиве? Утром не нужно приходить, ты не можешь быть здесь и там.

Поцеловав меня, Нина исчезла…

Ночь прошла в каком-то больном, горячечном сне, а проснувшись, я занялся единственным своим делом – ожиданием прихода Нины…

В сущности, я всегда ждал ее с тех пор, как встретил там, в стране нашей юности, где мы виделись тайком, потому что она была дочерью известного архитектора, а я только делал первые шаги на телевидение. Нину, наверное, поразила моя дерзость: прячась от всех, я снимал фильм об озере Лазурном, преступно засыпанном, чтобы на его месте возвести виллы для нашего бомонда. Сюда входила и нинина семья, и своенравная девчонка была не прочь досадить собственному отцу, который всегда смотрел свысока не только на чужих, но и на своих близких. Да и я натерпелся от ее характера. Скучая среди своих богатеньких сверстниц, она отыгрывалась на мне – могла назначить свидание на какой-нибудь заброшенной безлюдной окраине, и когда я, злой, весь в снегу или насквозь промокший от дождя, собирался, наконец, уходить, Нина возникала передо мной, невинно улыбаясь. Но в тот памятный вечер она не пришла вообще, и я решил, что с меня довольно. Мое оскорбленное эго кипело, а тело требовало сатисфакции…

Их дом был построен отцом по последнему крику зодчества: парадный вход под неотесанной глыбой камня, словно падающей на впечатлительного гостя, стеклянная, выходящая в сад гостиная с картинами импрессионистов, умело скопированными местным художником, высокие крученые люстры, скорее затенявшие, чем освещавшие пространство.

Прокравшись по узкой тропинке за спиной хозяйки, которая как бы плавала в огромном аквариуме, я постучал в подвальное окно.

Нина растерялась, обрадовалась, помогла спуститься вниз, и я подумал, что она, наверное, очень огорчает модерных родителей своей естественной и какой-то изящной простотой. Милое, светлое ее лицо ничем не напоминало холеричные физиономии Гогена, мягкая круглая шея – длинные индюшачьи горла Модильяни, а стройное спортивное тело – похотливую плоть пикассовых женщин.

– Прости, что не пришла, – без всякой неловкости сказала она. – Мне нужно срочно окончить одну деталь. Дай мне четверть часа, а?

Она повернулась к столу и продолжала лепить что-то на изогнутом металлическом каркасе, поминутно запахивая халат, слишком большой для нее, старый и весь в прорехах, отцовский, мелькнула догадка. Внезапно я почувствовал легкое головокружение от мысли, что кроме этого на ней нет ничего.

– Ну, на сегодня хватит, – вздохнула Нина, – мне только нужно переодеться.

– Зачем? – глухо сказал я. – Твой халат очень экзотичен. Может быть, я уже заслужил право видеть тебя не только через эти рваные дыры?

Она испугалась, а меня разрывали самые противоречивые чувства: еще не остывшая обида, которая толкала меня немедленно уйти, и в то же время желание ее близости – все это вдруг вылилось в горькие слова:

– Впрочем, кто я тебе? Ты можешь запросто забыть о нашей встрече, когда лепишь что-то… Кстати, что это такое, черт возьми?

Нина готова была возмутиться, но вдруг замерла, словно поняв, что давно ждала подобной вспышки.

– Это моя дипломная работа – рыцарский замок, окруженный крепостной стеной. Вот он в подлиннике, – она протянула мне книгу, раскрытую на старинном рисунке.

– А крест у ворот тоже останется? – мой взгляд задержался на Иисусе, окровавленном и поникшем. Нина рассеянно улыбалась:

– Нет, хотя мои родители будут рады любому упоминанию о том, что евреи распяли Христа.

– Римляне! – упрекнул я ее.

– Все равно. Ведь ему было страшно больно.

Но меня уже не интересовала история:

– Смотри, ты вся в гипсе, – говорил я, вытирая ее пальцы, словно измазанные мукой, и темной му’кой наполнялось мое тело.

Нина, внезапно лишенная воли, пыталась продолжать свои объяснения: