Петр Альшевский - Мутные слезы тафгаев

– Где встречаемся? – спросил Редин. – Исходя из того, что я могу выйти из дома уже через десять минут. И минут через пять вернуться назад.

– Никуда выходить не надо, – сказал Зинявин, – я сам за тобой заеду. А ты пока освободи морозилку – разгреби ее вручную. Потому что тебя я заберу, а рыбу оставлю.

– Ты что, прямо с рыбалки?

– С рыбалки, но уже переодевшись. На этот раз, Редин, я рыбачил без тебя, но с воспоминаниями о нашей предыдущей рыбалке, когда я с удочкой, а ты с сигаретой и бутылкой темного «Афанасия».

– Еще был ветер, – никому не возражая, выразительно пробормотал Редин.

– И он разбивал морду о наши спины.

– Не насмерть, Стас. Будь объективен. Кстати, мне непонятно почему тебе нужно оставить свою рыбу именно у меня. Отвез бы ее к себе, потом за мной.

– На рассвете, – пояснил Зинявин, – мы вернемся к тебе, и я ее пожарю: нормальная же рыба. Особенно под водку и первые лучи общего солнца.

Ужас во мне, свеча на голове, над ней огонек – мой дорогой Будда, не доставай меня больше с этой навязчивой идеей освобождения. Промок ботинок, пал Ирак, до сумасшествия два шага. Я первый сделал. Просто так – в Кремле увидев глянц барака.

– Первые? – удивился Редин. – Совсем недавно ты бы сказал «начальные». О лучах ты бы сказал именно так.

– А ты бы сказал: «дервиши все еще кружатся, но теперь они в деревянных сабо, а я сметаю дым с теннисного стола – я сохну на солнце, но само солнце…

– Сохнет по мне, – усмехнулся, перебивая, Редин.

– Ты бы так и сказал.

– Как и ты о лучах.

– Я сказал о них иначе, – промолвил Зинявин.

– Розовая чайка? – осведомился Редин.

– Прилетала, но не ко мне.

– Но прилетала, – пробормотал Редин.

– Несомненно.

Но только не к Политехническому музею, где в 1913 году зарвавшиеся сторонники новых форм травили старика Репина: я принял к сведению, у трех-четырехлетних детей тоже бывают любовники… заканчивай, Стас… не в обычном смысле этого слова: бесы, демоны – и тут, и там отдыхают твердолобые трудоголики, проводятся конспиративные собрания словоохотливых нетопырей, поганая скучная заводь, неотрепетированная остановка дыхания, кто же здесь поставит Тома Петти?

Редин трет мелом конец неудобного кия, Станислав Зинявин раздраженно сплевывает на пол; он только что, выпив рюмку водки, зажевал пагубные ощущения долькой лимона – у него спросили: «Что же ты, мудак, на пол плюешься?», и Станислав Зинявин сорвался на гортанный крик: «А какого лешего вы мне лимон с косточками подсунули?!».

Косточки он и сплевывал. У него не было женщин, которые бы работали на текстильных комбинатах и душевно изнывали от хэви-металла; Станислав бы пил слабую голубичную настойку, если бы не время – он неплавно перешел в следующий век. При государственной думе вряд ли будет создан комитет, регламентирующий позы изображаемых на иконах светочей – это уже никого не волнует, и жутко подумать, что же станет актуальным, когда на обращенном к востоку приделе разложат исчерпывающую карту загробного мира и в заваленном засохшими куличами притворе устроят ночлежку для сбежавших из зоопарка пингвинов.

– Человек, как зажженная сигарета, – собирая после проигранной партии шары, заметил Зинявин, – сверху огонь, голова, но по мере горения появляется все больше пепла. На месте головы: в ней еще что-то горит, но процесс необратим.

– Большинство людей, – сказал Редин, – с головы начинают гаснуть. Если только у них не голова крокодила… а тело льва. Я бы не включил в этот список только служителей культа.

– Голова крокодила? – не скрывая своего праздного интереса, спросил Зинявин. – Это откуда?

– Один из сценариев Страшного суда. Кажется, с египетскими корнями – на одной чаше весов твое сердце, на другой чье-то перо, и когда что-то чего-то перевесит, тебя тащит в преисподнюю данный урод. С телом льва, как у сфинкса, и с головой крокодила. Между прочим, Стас, ты не обращал внимания, что у тебя на рубашке большое пятно?

– Обращал.

– ….

– Это курица, – пояснил Зинявин.

– Плюнула?

– Я плевался не в силу безнадежной испорченности моей натуры, а из-за лимона, – сухо ответил Зинявин, уловив в вопросе Редин неприемлемую для себя интонацию. – Куда мне его косточки девать? Не в свои же дупла языком утрамбовывать? Я же не дубина… А курица в меня не плевалась. Что ты, Редин! Нет, не плевала – если и было, то я об этом ни сном, ни духом. Но когда я ехал к тебе с рыбалки, в меня из проезжающей машины бросили обглоданной куриной ногой. И я видел, кто.