Алексей Поликовский - Жена миллионера

Любовь? Не знаю. Мне никогда не было дано это чувство, а может, я просто никогда не хотел обманываться и не желал принимать за него эротическое притяжение, жажду секса или просто хорошее настроение, разделенное на двоих. Но господин Болдырев очевидно верил в то, что любовь существует, причем не в виде химико-физических реакций, происходящих в нашем мозгу, а в виде неизвестно откуда возникающего самума, который вдруг врывается в офис в Третьем Рощинском переулке и срывает клерка со стула. Его сорвало; так он мне и сказал. Сорвало с якорей? сорвало с места? сорвало с привязи? Да все сразу. На следующий день (или через два дня? не помню, как он сказал) он вошел в ее кабинет, где она, сияя тонким красивым лицом и так таинственно, так привлекательно улыбаясь своими эффектными губами, уже ждала его визита. Он понял это по ее глазам, которые вдруг из карих стали черными, жаркими, веселыми; он понял это по тому, как она на одно мгновение, очень быстро, опустила глаза и тут же подняла их, словно ей нужна была секунда, чтобы настроить себя и спрятать в себе что-то. Все он увидел в этот момент: и ее хрупкие ресницы, колыхнувшиеся вниз и вверх, и ее губы, в углах которых крылось такое знание, которое его испугало, и ее белоснежную блузку с твердыми накрахмаленными манжетами, и ее тонкие длинные пальцы с овальными ногтями и изящным розовым маникюром. И ее голос тоже был тут. Он попытался объяснить мне что-то о ее голосе, о его модуляциях, которые так волнуют и привлекают его, и тут я был с ним согласен. Я слышал, как она говорит.

Я никогда не видел другой такой женщины, которая с первых же секунд знакомства, сразу же, начинала такую тонкую, такую неуловимую и при этом такую явную игру на поражение. Дело в том, что знакомясь со мной тогда на террасе, она попыталась воздействовать на меня взглядом, и улыбкой, и голосом. Это было не просто женское кокетство в примитивной форме и не просто пошлый намек на флирт. Какой флирт? Зачем я ей был нужен? Но не следует искать в ее поведении логику, пристойность, связь или даже ум. Все это не то и не о том. Конечно, она была добродетельна и пристойна, как и подобает приличной светской женщине, конечно, она была умна, в чем я еще имел возможность убедиться, но сумма всех ее свойства и качества совсем не была ей. Она была чем-то другим. В ней, в этой высокой, статной женщине с идеальными бровями и карими глазами, которые умели вдруг менять цвет и мгновенно наливаться жаркой, страстной тьмой, была какая-то непонятная – непонятная до поры до времени – и непреодолимая! – страсть к провокации. Она не могла не провоцировать мужчин. Она тут же, в первом же сиюминутном общении с ними, делала все, чтобы сбить их с толку, разрушить их стену, вывести их из себя, выдернуть их из почвы, за которую они так упорно и так привычно цеплялись корнями.

Голос ее был весь вверху в груди. Я заметил это, как только она произнесла первые слова, знакомясь со мной. Это было так странно. Голос ее жил вверху груди, в том месте, где синяя мужская рубашка с изящными намеком распахивала свой ворот. Я не склонен впадать в смятение от чего бы то ни было, но когда она произнесла несколько ничего не значащих слов, я одну секунду остолбенело смотрел в это место – чуть выше начиналась ее такая длинная, такая белая шея, а чуть ниже в разрезе рубашки начинали свой подъем ее такие сладкие, такие восхитительно-спелые груди, груди женщины в расцвете ее красоты – и не знал, что сказать. Она смотрела на меня с улыбкой. Я полагаю, у меня было лицо человека, который в недоумении прислушивается к таинственному звуку, долетевшему из-за гор. Ее голос был столь негромким и столь на многое намекал самим своим сдержанным, точным звуком, что мгновение удивления было неизбежно. «Ах, ну да, конечно, очень приятно!», – сказал я, поднимая глаза с опозданием в полсекунды. Ее глаза смеялись. Она все знала и все понимала.

Господин Болдырев сказал мне, что сразу же, с первой секунды знал, что она нужна ему. Ее тонкая, выверенная провокация его просто взорвала. В нем в ту же секунду освободился и набрал немыслимую силу инстинкт захватчика, и чей-то голос громко и четко повторял у него в мозгу все последующие недели и месяцы: «Эта женщина будет моей!» Это была у него какая-то почти религиозная страсть к обладанию святыней. Она сразу же, как-то сама собой, вознеслась перед ним на немыслимую высоту красоты и страдания, и он сразу же, без промедлений, ринулся к ней, весь в огне. Что он хотел с ней сделать? Завоевать? Отнять? Овладеть? Спасти? Я думаю, его чувство по полноте и силе было сходно с тем, что испытывали крестоносцы, с горящей душой пускавшиеся к захваченному иноверцами и обесчещенному Иерусалиму.