Рядом сидящие и ждущие стучат своими сердцами. Выстукивают своими ударными инструментами головоломные ритмические фигуры, а сами похожи со стороны на восковые изваяния. Но стоит заговорить с ними человеческим голосом, тут же оттаивают и оказываются, как правило, очаровательными людьми.
Это оттаявшее очарование тем и прекрасно, что приоткрывает случайному человеку, глядящему поверх голов, простые тайны, пусть порой и похожие на тремоло балалаечника. Но любой хорошо звучащий инструмент в руках маэстро может однажды потрясти и вывести на чистую воду душу, закопчённую, израненную, даже заплёванную и заколоченную.
О, эта чистая вода! Чистая-то она, чистая, но такая рябь стоит, такие глубины таит… И что в неё только не падает… Тут бы и применить к ней какой-нибудь закон термодинамики. Тут бы и закатать по баночкам этот компот неповторимый… Куда там! Вот увидит это безобразие Салтыков-Щедрин и убьёт букашечку. И не только букашечку, он и людей сопливых пришьёт за шиворот к истории. Мол, никакого коммунизма быть не должно, а широта человека измеряется выдающимся брюхом. Вот, это как бы ему баба из телеги выпала и стала надоедать своим присутствием, находясь в середине эпохи. И такой яд вызвала в душе, что ничего вокруг не видно стало.
Ездит он на скакуне по полям-лугам раздольным в виде Бунина, восхищается, умиляется травами пахучими, крестьянами работящими, песни распевающими, ужасается, заглянув в котёл с похлёбкой из мухоморов, мол, как вы это едите эту отраву, яд этот непоправимый! А они-то: ничё, барин, скусно, всё равно что курятинку едим. Быстро наужасавшийся барин тут же продолжает своё движение на лошадке под наркозом умиления жизнью отрадной. Хорошо ему, потомственному ветерану дворянского движения скакать по тучным лугам, лесам пахучим и поющим.
Это уже потом он назовёт этих ранее его умилявших быдлом мерзким. Ведь это они разрушат его быт привычный, выслуженный высокопарными польскими предками. Наслужили с напёрсток, а высокомерия поднакопили на замок с хвостиком. Ух, этот хам грядущий, предсказанный и осуществлённый! Наругает он хама того всякими вескими словами, удовлетворится. А они что, хамы эти, быдло это непродуктивное? Все проглотят, забудут его характер скверный, сволочной прямо скажем характер, талант его вспомнят и снова станут любить, читать и восхищаться словами обидными, произнесёнными в честь их дедов и отцов. «Кому память, кому слава, кому тёмная вода…» Восхитится Бунин наш незабвенный этими словами, поняв, видно, кое-что из прошлой жизни. И поймёт его русский народ. Ведь не зря же учился столько лет, читать выучился поголовно, науки премудрые постиг. Пойдёт ему навстречу народ, подумает и решит, купится на посулы, решит, что зря он желал справедливо распределять прибавочную стоимость. Скажет, мол, правы хулители: неправильные поколения выросли, бунтом ушибленные.
И наслушавшись других своих друзей, колыхателей поверхностей, взрастит народ новых криколюбов, помельче, но пошипучей.
Так и проходит жизнь в соревновании. Такой вот живучий космос.
А если всем встать на роликовые коньки да забыть все эти межгражданские распри? Да не покупаться на умные речи… И пусть за окном снег валит. А мы на роликовых коньках! В этом что-то есть! Это всё равно, что покаяться всенародно. Синоним такой жизни удивлённой… И одновременно думать, что за окном океан. Ведь сильная метафора!
Потому что и от крапивы, например, если прикинуть, можно удовольствие получать. Если она используется в лечебных целях. Или если любоваться ещё, например, её девственными зарослями. Или если сбросить в эти заросли врага. Ну, не самого-самого врага, а мелкого гада в человечьем обличии, портящего жизнь. Хотя, с другой стороны, что мелкому гаду наша крапива высокопородная? Соскользнёт ведь без ущерба, а потом затаится. Задумается над тем как побольнее тяпнуть этих, упёртых своей державностью.
Красоту мы быстро перестаём замечать. Вот поёт в моём саду соловей. Красиво поёт. А в двухстах метрах заливается другой. Они естественно соревнуются, коленца выделывают, особенно ближе к ночи. Кто-то мне завидует: мало ведь у кого есть такое стерео. А если добавить вклинивающихся в концерт зябликов, скворцов, дроздов и других порхающе-поющих, то наступает сущий гвалт. Часов с трёх ночи включается на полную мощность. С непривычки ошалеть можно.
У нас даже снегири живут летом. Когда я впервые услышал этого «флейте подобного», то долго удивлялся. Потому что всегда раньше считал, что на лето снегири улетают в холодные страны. А тут свист-посвист. Сидит на ветке и посвистывает. И смотрит: видимо, ему нравится, как я удивляюсь его явлению. И соловью нравится, когда стоишь, смотришь на него, слушаешь. Видит, что восхищаешься и наяривает ещё пуще. Артисты.
Читать дальше