Владимир Рунов - Вход со двора. Роман-воспоминание

– А кто это? – спрашиваю.

– Ну, ты даешь! – Трофимыч аж подкидывался. – В шестьдесят втором был секретарем исполкома. Мировой мужик, отечественник. Всех вот так в кулаке держал… Помню, мы однажды с ним в Родниковской, в лесополосе… ха-ха-ха, страшно вспомнить! Ну, да ладно, потом расскажу, напомнишь! Хоронить будем завтра. Я вас с Бунчуком привлекаю. Будете выносить гроб с телом. Учти, я за вас поручился, сказал, что ребята мировые, а главное ответственные. Чтоб у меня ни в одном глазу, быть, как стеклышко… А ну дыхни еще раз! Что-то сомневаюсь я…

– Да, Михал Трофимыч, я вообще почти не пью!

– Что значит – не пью! Как это так – не пью! Пить надо, но с умом, как, например, я… – и Трофимыч устремлялся дальше по коридору, до следующего встречного.

Но подлинный его расцвет, этакий парадный выход короля, наступал во время церемонии прощания. Весь в черном, с креповой повязкой на рукаве, с непривычно строгим и скорбным лицом, он медленно перемещался, сверкая в траурном полумраке лысиной, как Данко горящим сердцем.

– Товарищи, вы из какой организации? – бархатно рокотал он, встречая у дверей очередную депутацию, увешанную венками.

– Пожалуйста, пожалуйста, веночки поставьте вот сюда, – и церемонным жестом указывал, где лучше пристроить венки так, чтобы покойный как можно глубже был погружен в клумбу из еловых лап.

– Спасибо, душевное спасибо! – и снова церемонно склонял голову, обязательно добавляя:

– Покойный очень тепло о вас перед кончиной вспоминал! Очень…

В эти моменты нас, мелких служащих при большом начальстве, приданных в качестве тягловой силы, Трофимыч жучил, как тертый старшина робких и малорасторопных новобранцев.

Перед выносом тела он уводил нашу молодецкую группу в мужской туалет для последнего инструктажа:

– Значит так, обобщим ситуацию! – Трофимыч из-под насупленных бровей осматривал приданный состав, сплошь состоящий из «мировых» и ответственных «хлопцев».

– Значит так! – повторял он, насупясь еще более от результатов осмотра. Радоваться, конечно, было нечему: наши румяные физиономии и вольное расположение фигур, красочно вписанных в редкий тогда для советской действительности кафельный интерьер крайисполкомовского сортира, мало соответствовали предстоящему ритуалу.

Тяжело вздохнув, Трофимыч продолжал:

– Первыми выходят те, кто с венками… Потом награды… Затем крышку, а уже потом, шагов десять-пятнадцать позади – тело… Ясно? Предупреждаю всех: лица должны быть опечалены… Прошлый раз я просматривал у родственников фотографии, и мне было стыдно смотреть им в глаза. С такими рожами, как у вас, переносят только кукурузные чувалы на Сенном рынке. Да, да! Я именно о тебе говорю! – он указывал пальцем в кого-нибудь из нас:

– Улыбаться будешь потом, когда тебя на партбюро вызовут…

И выждав длинную паузу, добавлял:

– Учтите, ожидается сам Сергей Федорович!

…На поминки, под которые снимали обычно какую-нибудь просторную столовую, мы попадали в третью или четвертую очередь, когда начальство уже расходилось, а простой народ начинал по-простецки гулеванить, благо я не помню поминок, чтобы водка не лилась рекой.

Где-то в углу, в компании закадычных друзей, Трофимыч был уже «заряжен» по полной программе.

– Ребятки! – шел он навстречу, хмельно улыбаясь и широко распахнув объятия. – К нам, только к нам… И сразу штрафную! Кузьму Егорыча надо помянуть только полным стакано́м…

Друзья Трофимыча, крепкие еще старички, уже самозабвенно тянули фальцетом:

– … а я люблю жена-а-того…

Галдеж стоял, как на ярмарке. Кто-то еще пытался сказать что-то в честь покойного, но его уже никто не слышал, да и слышать не хотел.

Есть у нас, у русских, с моей точки зрения, замечательное свойство: грустное и плохое быстро забывать.

Армяне, грузины, прочие кавказцы всеми внешними признаками (не бреются, месяцами носят только черное, цепляют фотографии усопших на грудь) долго подчеркивают неизбывную траурную печаль. У нас же грань между горем и радостью очень тонкая: где плачем – там и поем, а где поем – там и радуемся.

Опрокинув с нами по стакану, Трофимыч, дирижируя надкушенным чебуреком, старательно выводит:

– …Жила бы страна родная и нету других забот!

Старички подхватывают:

– И снег, и ветер, и звезд ночной полет, тебя мое сердце в тревожную даль зовет!

Песня была, как сон в руку. Сколько в их жизни было этих тревожных далей, не перечесть… На следующий день «стаканы» в память о Кузьме Егорыче отдают похмельным кошмаром – башка гудит, как телефонные провода во вьюжную ночь, язык во рту, как крышка от старой консервной банки. Трофимыч же, напротив, бодр и весел. Утром заявляется к нам.