Елена Крюкова - Побег

Она вдруг с болезненной, страшной ясностью поняла: Иосиф тоже ее ненавидит, и он женился на ней не потому, что ее любил и любит, а потому, что ему надо было ее присвоить – то, что ненавидишь, если это присвоишь, становится безопасным, не так сильно мучит тебя. Иосиф ненавидит Ленина – он бы с радостью выстрелил в него на охоте или отравил его, прямо здесь, в его спальне, а может, на митинге, где выступал бы обретший дар речи Ленин, из толпы, переодетый простым рабочим, бросил в него камень и попал ему в висок, и убил бы наповал. Люди ненавидят, а кричат на весь мир, что любят. А те, кто любит Ленина, их миллионы, быть может, миллиарды, они что, все тоже врут, что любят?

Закрыть глаза. Нет, не закрывай! Смотри! Смотри вперед, смотри внутрь себя! Да, сегодня они любят его, а завтра, если его убьют, полюбят другого! Народ, это тоже человек! Он забывает и изменяет! Народ это одно существо, и оно несчастное, оно глупое и ненавидящее, оно любит только то, что делает ему хорошо, и только того, кто делает ему это хорошее! А, нет, нет, совсем нет! Не так! Народ любит еще и того, кто ничего хорошего ему не делает, а издевается над ним, мучит его, держит его в черном теле и губит, и казнит его! Любовь народа может быть куплена совсем не хлебом, не миром, не землей – она может быть заработана бессчетными смертями, и в результате – смертью самого этого народа; его хозяин процедит сквозь желтые прокуренные зубы: ничего, не жалей, народ это куча мала, это тесто, это сапожная вакса, это муравьи и клопы, стада, и надо баранам резать глотки! Все равно они потом еще больше народятся! Убить, чтобы родить! Казнить, чтобы в страхе держать! Чтобы те, кто хочет тебя ненавидеть, любили тебя лишь за то, что ты – сильнее их всех! Жесточе! Хитрее!

– Убежать, – сказала Надя сухими губами, и их омочили, ожгли капли слез, у нее было чувство, что ее глаза – две горящих свечи, и горячий воск стекает ей по щекам и губам, застывая, – убежать, да. Мы убежим.

Она опять склонилась над больным.

Глаза в глаза. Они теперь были связаны, и связь эта была крепче, чем все крепкое, испытанное ею в короткой глупенькой, невнятной, как плохо выученный урок в гимназии, сладкой как дешевая шоколадка, бедной жизни.

Губы в губы.

– Мы убежим из Горок. Я буду готовиться.

Она видела, как дернулся на беззащитной шее кадык.

– У меня есть рюкзачок. Старый ягдташ отца… я его с гимназии помню. Я в нем сюда продукты из Москвы возила. И еще котомка.

Он снова сглотнул. Он не мог говорить от счастья.

– Когда я соберу вещи, я дам вам знать.

Птица села на карниз, ходила по карнизу, махала крыльями, что-то старательно клевала.

– Лежите спокойно. Отдыхайте. Мне нужно время.

Она внезапно стала твердой, как сталь молота. Или крестьянского серпа.

– Вы поняли меня? Я вас поняла.

Она обеими руками взяла и пожала обе его руки.

Птица еще потопталась немного на карнизе, раскинула крылья, взвилась, улетела.

И молодая улетела: вспорхнула с кровати, полетела к двери, вылетела в нее, будто сквозь доски просочилась, ударив в них грудью, сердцем, клювом, молодым крылом.

***

Ей казалось: все, кто вился вокруг Ленина здесь, в усадьбе, все были безумцы.

Приходил фотограф. Он делал фотографические снимки Ленина в парке, в кресле-каталке, в спальне, на кровати, он лежал в подушках, укрытый ворсистым клетчатым пледом, и его укладывали так, чтобы лицо повернулось к фотографу в три четверти. Фотограф дико, как зверь, скалился. Он делал снимок и подпрыгивал. Прыгал высоко, резко сгибая ноги, и одновременно хватал воздух скрюченными пальцами. Потом дергал плечами, будто танцевал цыганский танец. Потом Наде сказали, что у фотографа болезнь такая, пляска святого Витта; она не поверила, он был просто сумасшедший.

Фотограф безумец, а медицинская сестра настоящая юродивая; она тут одна, а выполняет указания всех врачей, а врачей всего двенадцать, Надя смеялась, как двенадцать апостолов. Медицинская сестра приходила, чтобы сделать Ильичу инъекцию, и задирала ему рукав целых полчаса, заворачивала медленно и аккуратно, будто тесто лепила косичкой на краю пирога, потом полчаса мазала намоченной в спирте ваткой его голую руку, и он ждал, терпел. Потом сестра вытаскивала шприц, уже наполненный лекарством, из железного контейнера, и, качаясь, как пьяная, подходила к больному. Может, она и была пьяная? Или сама себе делала уколы, от которых можно было петь и танцевать, забывая ужасы? Шепотом сообщали, что она попадала в Чрезвычайку, и оттуда выбралась чудом, и там ее пытали. Надя тайком шарила по ней глазами, искала на ее теле следы пытки. Руки в рубцах, за ухом страшный шрам, будто череп рубили топором. Юродство в данном случае было объяснимо и полностью оправдано. Высоко поднимая шприц, сестра милосердия пела над Лениным колыбельные песни. Натеревши спиртовой ваткой руку вождя до красноты, она наконец втыкала в мышцу иглу, и Ленин делал круглые глаза и вздрагивал, а сестра, вводя лекарство, тихо пела: «Спи, моя радость, усни! В доме погасли огни!»