Елена Крюкова - Побег

– Хочу… чтобы меня спасли…

И сама себя перебивала, и сама – его – спрашивала:

– Хотите, чтобы вас – спасли? Хотите – спастись?.. да, да…

Он мычал. Речь в одночасье пропала. Ее поцелуй отнял у него речь и боль. Он блаженствовал, и она нежно, медленно говорила за него. Шептала, улыбалась.

– Хочу… быть спасенным…

И брала его за руку, и смотрела нежнее, чем на ребенка, и ее слезы капали ему на запястье, и он лежал, расслабленный, счастливый.

– И я хочу вас – спасти! Я – вас! И я все думаю: как?

Рука в ее руке не шевелилась. Не вздрагивала. Это была правая, мертвая рука.

Надя осторожно клала неживую руку поверх одеяла и брала в свои обе руки – его руку левую.

И левая – шевелилась; она вздрагивала, билась, пыталась ее ладонь погладить, пыталась крепко сжать ее узкую кисть, нашарить и стиснуть нежно, ведь рука тоже может говорить, и слов не надо.

Она стала угадывать, что он мычит и бормочет, и спрашивать его; а он все кивал и кивал, потому что все это была правда.

– Вы не хотите священника?.. вы атеист… вы не верите в Бога… нет, никогда, не надо…

Он кивал.

– Вы не хотите, чтобы вас они – лечили?.. вы устали от этих врачебных… мучений?.. От этой… врачебной лжи…

Он восторженно кивал, и опять слезы текли: из угла глаза – в пух подушки.

– Вы устали от заботы… от этих обедов и ужинов в срок, невкусных… скудных…

Он выдыхал из хрипящих легких горячий воздух.

Надя сама все сильнее сжимала его живую, горячую левую руку.

– Вы… вы одиноки!.. Да?.. Вы очень, очень одиноки… вы…

Она опять приближала лицо к его лицу. Его белое, большое, покрытое каплями пота и каплями слез, знакомое всякому человеку мира лицо заслоняло ей весь свет.

– От этого – вы плачете?.. да?..

Он уже даже не кивал; на его лице просто застыло счастье – счастье бесконечного понимания, растворения в другом существе, которое – тоже понимает. И мало того что понимает – хочет помочь, хочет, что его одиночество перестало быть одиночеством. А стало – чем? кем?

И для чего превратилось? И для кого? Только лишь для себя?

Он думал обо всех людях мира, а остался один. И умирает здесь, вот здесь – один.

«О да, ведь он здесь умирает. А я, зачем я здесь? Зачем приставлена к нему? Чтобы записывать то, что он пытается сказать последнего, невнятного? Нет! не только для этого. Вернее даже, совсем не для этого! А зачем я тут? Меня Иосиф сюда привез? О нет! При чем тут Иосиф! При чем тут все эти люди, что снуют взад-вперед по этой старой усадьбе!»

– Что – вы – хотите?.. только не бойтесь, скажите… я – никому!.. но я должна…

Она наклонилась опять так низко, что ее губы коснулись его усов. Но это уже не был поцелуй. Это было больше чем поцелуй: ее дыхание перетекало в его дыхание, вдохи и выдохи сплетали тепло.

И она все-таки выдохнула – ему в губы – это слово.

Она уже давно услышала его, но страшно было сказать его так просто, так слышно и внятно.

– Убежать?..

И он повернул голову на подушке так резко, властно, и такой дикой, почти звериной, великой радостью сверкнули его глаза, и заискрились, как встарь, как раньше, когда он был возраста молодой, когда был он – сильным и молодым.

– Убежать!

Он кивнул, раскрыл ладонь широко, рука Нади легла ему в ладонь, и он, как мог, изо всех сил, крепко, радостно сжал ее.

И так застыли: он – лежа, она – сидя на краю кровати, рука в руке, счастливо глядя друг на друга, сияя глазами, обдавая друг друга огнем глаз, как брызгами свежей, солнечной воды.

– Да, убежать!

И тогда он дрогнул губами, раскрыл рот, как галчонок в гнезде, и из-под его рыже-седых усов вырвался то ли крик, то ли хрип:

– У-бе-жать!.. да, да…

«Мы не придумали ничего лучшего, как отсюда убежать. Это ужасно! Это же невозможно».

Но она, больше чем кто либо в этом белоколонном старом доме, и больше и яснее и непреложнее, чем кто-либо на земле, знала: им придется убежать, потому что такова была его воля, последняя воля вождя, и это было не только желание – это была настоящая вольная воля, и она вдруг поняла: ведь она тоже ее хотела, ей она, воля, тоже была нужна, как воздух и ветер – ее воздух, ее ветер. Ее осеннее поле. И пусть они замерзнут под дождем, под близким снегом, он пойдет завтра и засыплет дороги и скаты крыш. Пусть ноги их утонут в грязи. А может, им помогут, и они уйдут далеко. Уйдут навсегда. Кто поможет? Господь? Но Его нет. Ленин сам смеется над бородатым боженькой. Он его ненавидит, как ненавидят врага, что раньше был закадычным другом. Люди? А разе люди могут помочь? Они могут только навредить. Люди лишь притворяются, что они любят; на самом деле они ненавидят, и только.