Валерий Казаков - Тень улетающей птицы. Повесть

Когда мы собирались на прогулку, Нянька предупредительно подавала нам большие фетровые фуражки, чтобы голову случайно не напекло, советовала не приближаться близко к реке, осторожно переходить через дорогу. А когда мы возвращались с улицы – заставляла тщательно мыть руки. Она всегда была рядом, всегда готова была прийти на помощь, и, наверное, поэтому мы её как бы не замечали, не обращали на неё внимания. Нам почему-то казалось, что так будет всегда. Всегда будем мы, братья Арматуровы, будет старая Нянька, наблюдающая за нами любящими глазами, будут строгие и упитанные родители, веселые друзья; будет бездонное небо и красивые птицы, проплывающие в нём с севера на юг.

***

Наш детский сад располагался в бывшей староверской молельной и имел вид большого барского дома, со всех сторон утопающего в густой зелени берез. Самой привлекательной частью его внутреннего убранства стали для меня большие дубовые двери, соединяющие две половины этого здания в одно целое. Двери были высокие, украшенные искусной резьбой и покрытые тёмным лаком. Они открывались по большим праздникам, когда все группы соединялись в одну шумную компанию. Только много позднее я узнал, что это были самые настоящие «царские врата», что слева от них располагался когда-то иконостас. Пожалуй, именно эти двери подарили мне первую встречу с настоящим художественным произведением. Они для меня открылись в мир искусства, в загадочный мир настоящей гармонии. К тому же за ними располагался просторный зал старшей группы, стены которого были увешаны репродукциями с картин известных русских мастеров, таких как Репин, Серов, Врубель и Шишкин.

Сейчас я склонен думать, что так бывает всегда. Так бывает у каждого, потому что к настоящему искусству не пройти по иному пути – мимо «царских врат». Ибо всё остальное – ложь, всё остальное от лукавого…

И всё же летние дни в детском саду тянулись томительно долго. Этот ритуал правильной, в деталях продуманной жизни, вскоре стал меня утомлять. До обеда я ещё кое-как справлялся с надоедливой скукой, а после обеда уже не знал, куда себя деть. Чем заняться?

Я рано привык чувствовать себя свободным, и это чувство постепенно переросло в потребность. Ради свободы я мог пожертвовать всем. А в результате – мне не хотелось спать, когда кто-нибудь этого требовал слишком настойчиво. Не хотелось гулять там, где неинтересно. Мне не хотелось разучивать вместе со всеми глупые детские песенки и правила этикета. Настоящая свобода в моем понимании сливалась с природой, с летом, с густыми зелёными зарослями, похожими на Южно – Американскую сельву, когда можно ходить, куда вздумается, делать, что хочешь. Когда никто ни в чем тебя не ограничивает.

Из многочисленных детсадовских строений особенно хорошо мне почему-то запомнился холодный туалет. Однажды в этом туалете я встретил долговязого мальчика из старшей группы, который спросил меня, видел ли я когда-нибудь девочек, сидящих на горшках? Я ответил, что мне такого наблюдать не приходилось. Тогда он со знанием дела стал уверять меня, что это очень занимательно и ради этого стоит принести из дома перочинный нож, чтобы вырезать небольшую дырку в перегородке между женской и мужской половинами. И хотя нож в детский сад я не принес, эта таинственная дырка каким-то образом вскоре появилась. Честно скажу, я в неё никогда не смотрел. Не мог понять, что может быть интересного в девочке, сидящей на горшке.

В том возрасте, о котором я говорю, мне почему-то нравилось наблюдать за девочками в расстроенных чувствах. Особенно за одной, которую звали Олей. Я хорошо помню, что на Олиной белокурой голове всегда цвели два розовых банта, в глазах играли веселые огоньки, а полные губки были сложены так блаженно и тепло, что очень хотелось к ним прикоснуться хотя бы мизинчиком. Оля уже тогда была красивой, и это почему-то раздражало самых нахальных мальчишек. Её длинной косе то и дело доставалось от них. Когда Оле было больно, она опускала голову в маленькие пухлые ладони и начинала беззвучно плакать. А когда она плакала, стремление прижать её крупную голову к своей горячей щеке было настолько сильным, что я отворачивался и убегал.

Потом мне становилось интересно узнать, перестала ли она плакать. Но этого момента я никогда не замечал. Когда я возвращался (через каких-нибудь пять минут), она уже вовсю беседовала с подружками.

Иногда Ольга мельком, как бы вскользь, поглядывала на меня, и при этом её густые, тёмные ресницы взволнованно вздрагивали, как могут вздрагивать крылья бабочки, готовой взлететь. Ольга изо всех сил старалась показать, что не замечает меня, но по тому, как упорно она это делала, как по-детски демонстративно, – я понял, что нравлюсь ей. Я понял, что между нами когда-нибудь может возникнуть что-то такое, что взрослые называют любовью… Но любить по-настоящему было стыдно. Любовь была тем запретным чувством, которое обнажает стыд.