Майя Тёплая - Сказы Зеркал

– Это же я, Альвин. Ты что забыла?

– Я не помню тебя, Виньо, я не знаю тебя, Альвин… -заворожено ответила девушка.

– Как же? Что ты говоришь такое, моя Марта? Ведь я так долго искал тебя по этим бесконечным переулкам… Неужели ты не помнишь меня больше?

– Я больше не Марта, – холодным, как лезвие бритвы, голосом сказала она и двинулась прочь.

– Подожди, Марта! – крик мужчины рухнул отчаянным булыжником в бездну бесконечных арок приморского маленького городка.

Марта подобрала под ногами камень и скрылась в сплошной темноте.

Когда Марта зашла в свою 74ую квартиру, она, не раздеваясь, подошла к огромному старинному зеркалу, начав бить по нему камнем. Осколки зеркала ударялись о её руки, извлекая из них красные струйки крови. Зеркало разбивалось. Зеркало умирало. Зеркало перерождалось. Его лицо хрустело от тяжёлых ударов камнем, пока всё не превратилось в месиво блестящей пыли под ногами. Больше не придётся отражать. Больше не придётся мечтать. Больше не случится поиграть солнечными лучами.

Отражаемое отражается.

Разрушаемое разрушается

Возрождаемое возродится.

Утро. Оживлённая площадь. Питтер идёт с улыбкой наглеца. За рукавом свежая газета. За спиной снова несвежий ночной бред. Берта собирается уехать из города за манящей на горизонте мечтой и тоже идёт по площади. Старуха жуёт сегодня последний раз вставными зубами булку, запивая её стаканом молока. Виньо (от имени Альвин он избавился) возвращается домой. Думая возобновить прерванную жизнь и постараться выбросить из головы прекрасные губительные иллюзии. Но своего дома он не обнаружил, как и трёх своих сестёр. Больше некому отражать их жизнь. И они все исчезли. Реальность подстроила всё верно, исказив то, что казалось бы искажать не стоит.

Нет ничего реальнее реальности.

Нет ничего иллюзорнее реальности.

Марта идёт с руками, перевязанными бинтами, по площади, наблюдая, как люди снуют из стороны в сторону, каждый со своими мечтами и желаниями. У неё не появилось новых целей, но жизнь она ощущала особенно остро здесь и сейчас, видя, как толпа бесконечно сменяющих друг друга людей проходит перед её глазами. Она села на скамейке, решив ещё немного окунуться в состояние одномоментности, случайности и неповторимости. Она ощущала вкус каждой секунды своей жизни, которая соприкасалась сейчас и с другими людьми. Дворники медленно взмахивают мётлами, убирая осколки прошлого с серых плит площади. У прохожего падает из кармана носовой платок на землю. С земли взлетает стая белых птиц, отражая крыльями свет нового дня. К Марте подсаживается мужчина и угощает её сигариллой. Марта, улыбаясь, курит.

Кто-то подбегает к пареньку с газетой подмышкой и начинает резать его живот двумя тупыми ударами ножа. Люди плавно парят, почти не касаясь звенящего воздуха. Крик, короткий, но острый, как всепрощающая боль, разбивается по площади и исчезает.

Он сидел в своей зашторенной наглухо комнате и играл мелодию на гитаре. Он всегда играл. В последние полгода – особенно часто. Он побледнел и сильно похудел, туберкулёз уже давно запустил свои корни в его лёгких, и поэтому он больше не пел. Слишком тяжело напрягать связки, когда постоянно к горлу тянется невидимая, но жестокая и сильная рука удушливого кашля. Пот выступил на его прохладном лбу, кажется, сегодня – длится вечно…

Это была середина февраля, дворники за окном счищали с асфальта снег, небо же никто не расчищал, и поэтому оно нахмуривалось шершавыми сизыми складками. Оно было пасмурным. И только к ночи исчезали последние признаки мрачного дня – и ткань неба становилась чёрной. Грег засыпал неспокойно – сильные приступы кашля мешали ему погрузиться в глубокий сон, и тогда он слышал, как ветви тревожно стучат в его окно, и ему казалось, что небо за окном становится то белёсым, то словно размытая клякса на бумаге. Такие ночи были похожи на бред – тяжёлые, ватные, медленные. На подушке Грега бескомпромиссно алели ручейки его крови. Музыка же… она была всюду! Она была, когда ему удавалось заснуть, она была, когда он просыпался, когда шёл пить чай, мыл посуду, слышал шум с улицы, но самое главное, она не прекращала звучать в его голове. Как ему казалось, что тонкой нитью она входит где-то сзади его правого уха, с затылочной части. Сайм, его друг, часто приходил к нему. Ещё до его болезни. Он любил сидеть, подолгу, молча или разговаривая, иногда он рисовал его портреты, графично, какими-то ломанными линиями, но в этих изломах был весь Грег! Даже его черты лица были такими – острыми, будто он и есть оживший рисунок Сайма…