Дмитрий Стахов - Свет ночи

Сквозь дождь, мимо болот и темных лесов мы едем под квартеты Бетховена. Сворачиваем с федеральной трассы и едем по узкой, петляющей между холмами дороге. За березками и елями, темнеют зеркальца озер. Низко висят облака. Навстречу, по обочине, идут неприбранные, расхристанные грибники. Тамковская и Извекович обсуждают работу, которой нам предстоит заняться. Извекович говорит о коллективном бессознательном, о том, что наши архетипы не допускают возможности того, что покойники встают из могил и покупают колбасу. Это нечто нам чуждое, наносное. Это чужие архетипы.

Я помалкиваю, вопрос о подлинном и наносном один из самых скользких, хотя и хочется сказать, что архетипы не могут быть ни чужими, ни своими, только позволяю себе вставить – мол, покойник покупал не колбасу, а пирог с лимонной начинкой. Тамковская раскрывает лежащую у неё на коленях папку, и говорит, что именно колбасу, а не пирог, что покойник даже устроил скандал из-за того, что у колбасы был просрочен срок годности. У меня нет никакого желания спорить, и я говорю, что колбаса, пирог, сыр или замороженные котлеты «Богатырские» – не суть важно, главное мы имеем дело со вспышкой галлюцинаторного бреда, который свойственен шизофрении, что такой случай, соединяющий зрительные, слуховые, тактильные галлюцинации уникален, а его эпидемиологическое распространение уникально вдвойне.

– И бред этот распространился из-за того, что тот первый человек, который якобы увидел расхаживающего по улицам покойника, был значим для прочих заразившихся, – кивает Извекович. – То есть продуцент бреда не оживший покойник, которого, конечно же, не существует, а тот, кто его первым якобы увидел. Обладая высоким социальным статусом…

Извекович любит объяснять очевидное.

– Однако истоки бреда и даже личность продуцента для нас вопрос второстепенный, – говорю я.

– Вот как? – Тамковская сегодня удивительно агрессивна. – Мне всегда казалось, что найдя истоки можно представить себе и русло, по которому всё потечет.

– Это далеко не так…

– Да что вы говорите!

– Именно! Ведь тогда нам придется заняться интерпретациями. И даже если мы сможем выделить продуцента, нам придется выслушать его интерпретацию происходившего, на которую тем или иным образом, но с необходимостью будет наложена интерпретация наша собственная. И мы исказим изначальную реальность. Весь спектр её, от той, что существовала фактически, до той, которая имелась у продуцента как результат его…

– Как интересно! – в голосе Тамковской плещется ирония. – Ну и как же нам получить неискаженную реальность?

– Нам не нужна реальность, – я встречаюсь в зеркале со взглядом Извековича: он вообще смотрит на дорогу? так недалеко и до беды! – Нам нужно понять механизм воспроизводства бреда. У продуцентов, а их, несомненно, несколько, он, скорее всего, одинаков. Затем вычленить способ его передачи от человека к человеку. И комплексно разрушить и то, и другое.

– Это что-то новенькое! – фыркает Тамковская.

– Ольга Эдуардовна, сейчас дело не в наших теоретических разногласиях. Главное – зачем этот Лебеженинов восстал из мертвых? Говорил ли он с теми, кто первый его увидел? Что они думают? Эти, пока скрытые пружины бреда, помогут понять – как был запущен весь механизм?

– Вы что, – Тамковская так резко поворачивается ко мне, что ремень безопасности врезается ей в шею, – вы хотите сказать – мы должны отнестись к бреду не как к бреду, а как к яви? Ну, знаете, Антон Романович!

Я, глядя в мутное окно, размышляю о том, что вполне может быть и так, что прочие действительно заразились, но тот первый или первые, продуцент или продуценты, не бредил, что его собственный или их общий бред не был бредом, что покойник в самом деле ходил по улице, хотел купить пирог, колбасу, котлеты. И мне приходит в голову, что сам покойник запустил машину бреда. И нам надо найти не какого-то продуцента, жителя городка с высоким социальным статусом, а разрушить бред самого ожившего покойника. Да! Такой крутизны мы ещё не достигали. Это высшая точка. Апофеоз. Апогей. Зенит…

…И тут я ощутил легкое дуновение, словно кто-то наклонился и подул мне в лицо. Причем – с нарастающей силой. Поток воздуха становился все холоднее и холоднее. Глаза начали слезиться. Я вздохнул полной грудью. Воздух был наполнен каким-то горьким ароматом. Пожухлые цветы, сухая плесень, нотки цитрусовых, немного табака, мелкая пыль, окалина.

– Закройте, пожалуйста, окно! – громко попросил я.