Александр Шимловский - СЕННААР. Книга.1 Иосиф

Однако? вернёмся в расположение третьего конного корпуса генерала Крымова. Ужаснувшись подлости кадетов и стремясь сохранить честь русского воина, генерал, бросив на произвол судьбы веривших в него людей, мужественно застрелился. Какая, к чертям собачьим, подлость, и о спасении какой чести может идти речь, когда ты так поступаешь? Поневоле зародится сомнение, а за тем ли я шёл, и, быть может, большевики действительно правы?… Осиротевшее воинское подразделение разбрелось как стадо блудливых коз, вооружённых отнюдь не рогами и копытами. Судя по туманным высказываниям бабушки Брониславы, молодожёны принимали участие во многих столичных событиях осени семнадцатого года, вот только на чьей стороне? Впрочем, какая разница? В хаосе событий диаметральная противоположность взглядов за истекшие сутки сменялась несколько раз. Двадцать пятого октября в Зимнем дворце убитых и раненных Броня не видела, Керенского тем более. Действо, впоследствии гордо названное Великой Октябрьской социалистической революцией, не произвело на её участников столь грандиозного впечатления. Грязные, дурно пахнущие казармами, солдаты и матросы, прибежав невесть откуда, для острастки постреляли, затем всю ночь напролёт ошеломлённо бродили под золочеными сводами дворца. Всё. Станислав, спрятав офицерские погоны в голенище, закинул карабин за спину и вместе с супругой отправился с толпой революционеров на осмотр помещений.

Той известной ночью Бронислава впервые почувствовала слабый толчок в животе. Дала о себе знать зародившаяся в её чреве новая душа. На рассвете из темени угловой комнаты сверкнул огонь, и прозвучал выстрел. Пуля, просвистев между головами супругов, впилась в серую стену за ними. Выхватив из кармана наган, Стасик несколько раз пальнул в ответ. Тишина. Знаками приказал супруге спрятаться за мраморную чашу, которую они пытались рассмотреть. Комарницкий скрылся в темноте. Вскоре офицер притащил за шиворот прыщавого юнкера. Юноша весь в слезах и соплях, упираясь, как гимназист, не желающий быть выставленным из класса, монотонно канючил:

– Дяденька, миленький, отпустите, я не хотел. Дяденька…

– Ты зачем стрелял?

– Я больше не буду.

– Зачем стрелял, спрашиваю?

– Так я же это… сторожу.

– Кого сторожишь.

– Флаг сторожу.

– Юнкерский?

– Российский.

– Один?

– Флаг?

– На часах, спрашиваю, один стоишь?

– Не знаю. Петька, когда началась стрельба, пошёл разведать и не вернулся. Можно мне в уборную?

– Погоди. – Комарницкий сорвал с юнкера погоны, кокарду. Сняв с себя, нацепил на грудь несмышленыша красный бант. – Ступай домой, к маме… сторож.

– А как же флаг?…

– Как старший по званию, – Комарницкий вынул из голенища и показал юнкеру свои офицерские погоны, – снимаю тебя с поста номер один. Приказываю покинуть помещение! Ясно?

– Так точно, господин…

– Товарищ, теперь все товарищи. Давай иди. Если кого встретишь, пой Варшавянку.

– Я слов не знаю.

– Тогда ори: «Да здравствует революция!»

Осчастливленный юнкер ушёл. Комарницкий снял государственный флаг с древка, засунул в вещмешок. Пригодится.

К Рождеству в Питере стало холодно, голодно и опасно. Пьяная солдатня под предводительством просвещённой матросни, аналогичной степени трезвости, творила справедливость, в странном понимании этого слова. Стрельба не утихала ни днём, ни ночью. Стасик как мог оберегал беременную супругу, но голод не тётка, а холод не мать родная. О возвращении в Вильно не могло быть и речи. Обзавелись цивильной одеждой, фальшивыми документами, небольшим запасом золотых вещичек. Комарницкий по протекции недавнего сослуживца записался в красный ревотряд, занимавшийся экспроприацией экспроприированного. В жуткие крещенские морозы обвенчались в церкви и двинули на юг.

Унылый край, тоскливая Подолия – холмы, равнины, жирный, чавкающий под ногами чернозём. Кривобокие, выбеленные известью мазанки насуплено смотрят из-под соломенных крыш на возвышенности и долины соседней Бесарабии. Ни ёлки, ни сосёнки, ни милой Брониному сердцу берёзки. С правой стороны реки долетают скучные звуки ботал – бессарабский мальчик гонит овец на выпас. Тут, суждено, ей жизнь коротать, тут и детей рожать. Смотрит пани Бронислава на новую родину, а из глаз в два ручья солёные слёзы текут. Одна отрада в жизни – Станислав, да ещё ребёночек, неистово сучащий ножками по натянутому барабану живота. Успокоилась, высушила слёзы, не так уж плохо здесь, если подумать. Родня мужа встретила приветливо, хоромы у них не бог весть какие, но им выделили просторную комнату с окном на виноградники. По утрам после лёгкого ночного заморозка, земля, причудливо искривляя действительность, парит невидимыми глазу струйками. Хозяйственный болгарин Стоянов вывел батраков открывать прикопанную на зиму лозу. Его сосед, Борух Сэрбэр, опасаясь апрельских заморозков, выжидает. Холостяки, братья Божемские, свой виноград на зиму не укрывают. Они, не мудрствуя лукаво, засадили склон молдавским сортом – Корница, не боящимся местных морозов и не знают с ним горя. Вино, как отстоится, бочками сдают в харчевню хохлу Шинкарю или в лавку жида Гуральника. Так и живут: неспешно, убого, экономно. Ни революции до них не доходят, ни войны, ни голод, ни холод. Центральная улица местечка, пронзившая селение с востока на запад, на въездах проходит сквозь заросли лебеды, вытянувшейся выше человеческого роста, ближе к центру – невысокой крапивой, а уж в самом центре низким ковром подорожника, загаженного зелёными червячками гусиного помёта. Брусчатка, выложенная в центре по указанию Григория Потёмкина, ещё при матушке Екатерине, с тех самых пор не ремонтировалась. Улица повсеместно покрыта кучками застаревшего, расклевываемого птичками, конского навоза. Темнеет рано и быстро. Про электричество в местечке знают несколько человек, но объяснить, что это за чудо такое, никто из них не пытается, поскольку сие никого не интересует. Не волнует местечковых и то, что творится в столице империи. Какое им дело до столицы? Царь им корову не доил, Керенский свиней не кормил, и Ленин не станет за них поля пахать, а коли так, зачем ими интересоваться? Земля у каждого своя, от дедов, прадедов досталась. Стало быть, проживут… лишь бы кто окаянного Лозана пристрелил, «всем бы обчеством расплатились».