Андрей Бинев - Операция «Пальма-два», или Большое Плавание Рыбаков

Егорыч волновался, краснел и потел. Он то и делозатравленно поглядывал на дверь в ожидании появления президентов с супругами. Телевизионщики мешали, толкаясь и просовывая вперед микрофоны на длинных «удочках»-штангах. Кое-кто выходил вперед с белым листочком, замирал перед камерой и командовал оператору: «Проверь баланс». Потом громко считал, а оператор вслушивался в звук, сверяясь с приборами на камере. Включили свет, яркий, желтый. Телевизионщики вновь засуетились, в последний раз проверяя камеры.

Егорыч злился, нервничал. Он страдальчески поглядывал на офицеров французской и русской охраны, кивая им на наглых коллег, и с возмущением вздыхал. Время от времени кто-то из штатских подходил к журналистам и бесцеремонно вталкивал их обратно в первый ряд, если те заступали за невидимую черту безопасности.

Наконец, суета улеглась, и в тягостной тишине послышался голос в радиостанции одного из офицеров русской службы: «Первый идет к вам. Внимание! Работаем по основному контуру!»

Все штатские разом шагнули к журналистам и встали к ним кто лицом, а кто и спиной. Двери распахнулись, и на площадку вышли несколько мужчин в черных костюмах. Они ощупали тяжелыми взглядами присутствующих и встали по периметру помещения. Вошли президенты и их жены. Горбачев широко улыбался, поднимая над головой правую руку. Раиса Максимовна была строга и собранна.

Камеры заработали, микрофоны вздрогнули в воздухе, толпа репортеров разом выдохнула и навалилась на спины и грудь охраны. Егорыча прижали к одной из спин так плотно, что щека расплющилась. Очки, напяленные по случаю важности события, сползли набок. Он закряхтел и стал выбираться ближе к интересующему объекту и в эту минуту оказался подмышкой у офицера охраны. Голова Егорыча мгновенно была надежно зажата натренированными железными мышцами молодца. Егорыч зашептал в отчаянии:

– Отпусти, я свой, свой!

Но «своих» здесь не было ни по каким расчетам. Поэтому Егорыч, страдая от тесноты и крайнего неудобства, писал все, что удалось услышать, раскручивая в блокноте каракули так лихо, что даже сам стал сомневаться, сможет ли когда-нибудь превратить их в слова. Диктофон к тому же предательски щелкнул и остановился.

Саша Власин заметил страдания старого приятеля, что-то шепнул охраннику, и тот, покосившись на голову Егорыча у себя подмышкой, нехотя расслабил мышцы. Егорыч выскользнул и нырнул под штатив ближайшей камеры. Камера пошатнулась и стала заваливаться набок. Ее успели подхватить чьи-то руки. Еще чьи-то руки ухватили Егорыча за штаны и потащили назад. Он отчаянно сопротивлялся и кричал что-то вроде:

– Не мешайте работать, я на службе! Государственная компания…

Но это не помогло. Паника среди репортеров привычно нарастала. Наглее всех вели себя французы и американцы. Они шипели друг на друга, толкались, наступали на ноги, ворчали на службу безопасности. Егорыч ввинтился в их агрессивный строй и замер между дородной американкой с огромными твердыми сиськами и худым, похожим на еврея, французом. Грудь американки легла Егорычу на правое ухо, лишив его слуха процентов на двадцать. Но Егорыч не роптал. Он уперся локтем во француза с семитскими чертами и застрочил что-то в блокноте.

Власин ухватил его за ворот и вытащил из толпы.

– Все, Егорыч, все! Уходят президенты. Беги в тот конец зала. Там телефоны. А то тебя опять затолкают. Гляди, вон ваши уже рванули!

Егорыч растерянно завертел головой и бросился в указанном направлении. Как ни странно, одна из трубок досталась ему. Он зажал ее между плечом и ухом и что-то скорописью черкал на чистых листах, разложенных на коротком телефонном столике. Сзади волновались, требуя освободить телефон. Егорыч отбивался, но коллеги становились все требовательнее и решительнее. Неожиданно для всех он повернулся и крикнул:

– Идите в жопу, шакалы! Дайте же работать, мать вашу!

Не все иностранцы поняли, что сказал Егорыч, но на всякий случай отшатнулись. В стороне стоял полковник Власин и удовлетворенно ухмылялся.

Наконец, Егорыч дозвонился до Москвы и, волнуясь, повторяя слова, надиктовал несколько строк. Через пару минут вся огромная Советская страна узнает, что сказал ее первый президент в парижском аэропорту. Текст будет гладким, причесанным. Никому не придет в голову, что писал его репортер, умываясь потом подмышкой у охранника.

Политика рождалась в муках, как и положено человеческому дитю, уродливому комочку, задыхающемуся в слизи и крови. Но вот его очистили, обмыли, завернули в свежие простыни, и тщедушный дрожащий уродец превратился в человечка… Во что потом превратится этот человечек, никто еще не знает, но зачат он все же по всем правилам, по всем правилам и рожден. Случается, правда, вырастает урод, особенно, когда родители, позаботившиеся о его появлении, либо уходят в мир иной в буквальном смысле, или их лишают родительских прав предприимчивые жуликоватые типы, то есть отправляют все в тот же «мир иной», но уже в переносном смысле.