Коллектив авторов - От Сайгона до Треугольника (сборник)

– О-п-паньки!

Другая сайгоновская фигура – оперуполномоченный Каушанский. Из отдела по борьбе с молодежью. Каушанский сидел обычно в штатском, мрачно насторожившись, и ждал, пока кто-нибудь, расслабившись, чего-нибудь не сболтнет. Выглядел в общем и целом, как Гениальный Сыщик из «Бременских музыкантов». Мы относились к нему бережно, поздравляли с Днем Чекиста. Поскольку Каушанский ходил замаскированный, узнавать его не полагалось.

И вот стою я в очереди за кофе и не узнаю Каушанского, который сидит за столиком, на одном из трех сайгоновских стульев под вывеской «Для инвалидов». Рядом – две бабули, попивают кофе и ждут третью, самогонщицу бабу Любу, крикунью и скандалистку.

Появляется баба Люба, и конечно, начинает шпынять Каушанского, чтоб ей место уступил. Пожилой человек, понимаете, стоит, а молодой, нахал, расселся и так далее. Каушанский в ус не дует, поскольку воспринимает бабу Любу как деклассированный элемент. Тактика на поражение.

Баба Люба выходит из себя:

– Тебя, бесстыжего, в милицию надо сдать!

Каушанский понимает, что ему грозит срыв операции:

– Тише, бабуля, тише, я сам милиционер.

Баба Люба расстроена и ошарашена:

– Тьфу ты черт, что ж ты за стол с людьми-то садишься!

Эта быль опять из сайгоновских времен, когда я еще не задумывалась о карьере биолога, а лекарский жаргон внушал осторожное почтение. Теперь-то я знаю, что все ученые слова, и особенно, неразборчивый почерк нужны для того, чтоб не допустить в гильдию людей с улицы. И пряников, кстати, всегда не хватало на всех.

История произошла с моей приятельницей Кэт, в просторечии Муркой, и ее мужем Владом, сайгоновским человеком с длинными волосами. Муркой Кэт называли за блестящее исполнение вечного уголовного хита на хипповский лад с английским акцентом. Пела Катя, надо сказать, тоже неразборчиво, по-лекарски, чтоб я случайно слова не увела. С моей-то слоновьей памятью. Перестраховка, кстати, излишняя: у меня свои хиты были, пиратские.

А Влад заболел гепатитом. Обычным, который крысы переносят на лапках с яблока на морковку, с грейпфрута на ананас – мойте руки перед едой, и не забывайте про ананасы. Перепуганная Катя притащила его к врачу. Гепатиту у нас одна дорога – в Боткинские бараки. Но там выяснилось, что дорога разветвляется: тем, кто от крысы через яблоко – налево, а тем, кто через вену от приятеля – направо. Влад, с его длинными волосами, автоматически должен был идти направо.

– Так и запишем, гепатит «В», – пробормотала непреклонная тетушка-лекарь, которая в Боткинских бараках навидалась и не такого.

– «А» пишите, – возмутилась Катерина, – какого черта, он же не наркоман!

– «В», – упиралась лекарша. – Мне виднее!

– Да не кололся я, – не выдержал Влад, – мамой клянусь!

Усталая докторша медленно сдвинула очки на нос и выдала хит, который затмил в сайгоновском фольклоре и «Мурку», и ее акцент, и даже мои пиратские песни:

– Но вы же не будете отрицать, что ваш хабитус асоциален?

Когда я была маленькая, моему ленинградскому чванству не было границ. Я могла спокойно заявить в любой компании: «А вы знаете, для чего в Ленинграде разводят мосты? Чтобы корабли, которые строит мой папа, могли по Неве проходить». Я была дочкой инженера-кораблестроителя.

Когда я выросла немножко, мое чванство стало плодоносить – появились глупые поклонники. Глупость их выражалась в том, что они непременно желали по всей форме представиться папе – как будто он по меньшей мере римский, а не Викши-одноклассницы папа. И чушь прекрасную несли. И папа, конечно, всех разогнал. Мотив: «Да найди ж ты наконец нормального, образованного человека, из Корабелки, а то липнет к тебе всякая гуманитарная дурь…» Во имя спасения от «гуманитарной дури» у нас целая библиотека стояла. Техническая. На нижней полке – БСЭ, над ней – десятитомник по теорфизике Лившица и Ландау, в просторечии Ландавшица. И так далее. Ландавшица папахен сам в какие-то изящные корочки вставил и аккуратным инженерным почерком тома надписал. Как все зануды.

Озлившись на папахена, я-таки задумалась над судьбой – а где ж найти кораблестроителя, когда вокруг – одни поэты? Наверно, в библиотеке, как героиня Муравьевой, в Москве, слезам не верящей. И чтоб за умную сойти, взяла я с горя полистать первого попавшегося Ландавшица. С папиной полки. Ну то есть самого первого.