Аnn fon Luger - Призраки Петрограда 1922—1923 гг. Криминальная драма. Детектив

Клопп перехватила этот его надменный взгляд. И, ухмыляясь, высказала во всеуслышание:

– Мазы, хватит гакуру бусать. Пора гагар пощупать, да не шваб вокзальных, а отборных марух! – И она протянула было рюмку ему, чтобы чокнуться, и она стала облизывать свой рот с растекшимся алым стеарином, выглядело это забавно.

Леньке вспомнилась клоунада из парка отдыха. «Вот неугомонная». Ленька процедил с отвращением:

– Свинья.

Такой оборот привел ее в большую ярость. Она не терпела отказов. И ей не нравилось, когда это видели и когда вдруг нравился кто-то другой.

«Да кто ты такой? – подумала Монька. – Да я моложе найду! Фи!»

– Так, пора собираться, – скомандовала фрау, шатаясь. – Не знаю, как твоя подруга, Лидка, пошли.

Луде сделала вид, что не слышит.

– Ах так! – вскричала Монька. – С завтрашнего дня ты у меня не работаешь!

Лидия машинально поднялась и направилась в сторону выхода за хозяйкой.

Гавриков подскочил за нею, пытаясь сначала ухватить за руку, затем ринулся вперед, преграждая им путь:

– Она никуда не пойдет!

– Отойди, голяк, – раздраженно фыркнула Клопп.

Лида остолбенела.

– Луде, пойдем!

Девица опустила виновато голову.

– Лида. Ты ведь не раба! – обратился увещевательно Гавриков.

– Что здесь за балаган? – запищал фальцетом Пафнутий.

– Ноги моей здесь больше не будет, старый хрычевник! – ответила ему Клопп.

И дверь хлопнула с такой силой, что петли на ней содрогнулись.

В комнате повисла тишина. Все смолкли. Лидия осталась.

– Анафема! – вскричал старик. – Нельзя одних на пять минут оставить? Опять язык твой поганый! Да, Ленька, к тебе обращаюсь. Зенки-то не прячь.

– Я, Дед, не люблю, когда при моих фраерах со мною так разговаривают. Во-вторых, и что с того-то?

– А то! Знаю Моньку, так она ж будет тебе мстить. На безделицах врагов себе наживешь – паршиво, – сипло скрежетал ему на ухо Дед.

В комнате, пропахшей потом, дорогим парфюмом да испарениями спиртного и махры, невероятно посвежело. Хотя форточек распухших от мороза окон никто не открывал. Вечер продолжился.

Маруся Друговейко одна из тех гетер, чья красота не только заставляет обернуться, но и руки на себя наложить. Неземная.

Однако интересы ее не выходили за грани уцелевших демимонд, ютившихся в обшарпанных многосемейных коммуналках Петрограда. «Блистательна в отрепьях, и даже в неглиже. В поклонниках лишь богачи», – думал тоскливо Варшулевич. Взгляд он остановил на ней, не смел оторваться. «Ничего личного испытывать к мужчинам неохота!» – глазами отвечала красавица. «Единственная слабость – деньги!» – думал Пантелкин. Трое из них переводили взгляды друг на друга.

Варшулевич брякнул струнами.

– О-о-о! – загудела публика. Гаврюшка зааплодировал, вытащив цигарку изо рта, целовал в губы раскрасневшуюся Луде.

– Постойте, ребзя, пришли слова на ум.

И он запел:

– В Марусиных глазах играли огоньки…

В тугие власы ленты вплетены…

Я ленты те тугие расплету…

Любовью нежною Марусю одарю…

Все зааплодировали.

Нежная оливковая кожа Маши рдела румянцем. Она залпом выпила шампанское и направилась к ксилофону.

Дед с Бассом пьяно о чем-то спорили. Старик расставлял руки в разные стороны, пытаясь встать, Бенька пытался оттягивать его за рейтузы к стулу.

– Давайте попляшем чечетку! А то уныло как-то тут у вас. – И она кинула небрежный взгляд на Бориса.

– Белый танец давай! – выпрямился Гаврюшка и полез рыться в пластинках у ксилофона.

Звуки вальса полились.

Мими медленно повернулась. И призывно посмотрела на Леньку. Он не смел отвести взгляд, сидел как завороженный. Полы ее струящегося платья двигались в его сторону.

– Дамы приглашают кавалеров!

– Вот ключ от дальней спальни, – шепнул Дед, изогнувшись скобой через стол, и заложил его прямо Леньке в руку.

– Старый сводник… – огрызнулся тот раскрасневшись.

– Ну-ну! – возразил Дедка. – Все жизненно.

Маруся двинулась в сторону Пантелкна. И встала близко к нему. Так, что он чувствовал жар ее тела.

Мириады высоковольтных проводков в один миг его обступили. Он подскочил к ней, упершись в пышные груди, с младенческой дерзостью уткнулся носом в холмы Корониды, вскормившей, казалось бы, самого Диониса. У него зарябило в глазах. Кровь бурлящей рекою разливалась по венам. И, сделав пару размашистых па, он взял ее в свои крепкие руки и начал вести.

Пьяное тело его обрело силу и гибкость, фиксируя каждый взгляд и жест с ее стороны. Ее младая плоть извивалась под струями нежного шелка.