Ирина Щербина - Весенних фресок многоцветье (сборник)

Краска скрывается под ворохом форменной одежды, потом выносится через проходную и отлёживается на домашних антресолях. Спустя полгода Сомов едет на кладбище. Там он наконец-то откупоривает многострадальные банки и громко чертыхается. В банках действительно краска, но не тёмно-серого, а пронзительно-канареечного цвета. Только психически ненормальный может выбрать такую! Сомов проклинает грузчика Витальку вместе с его «мокрым асфальтом», ругает себя самого за простоту и доверчивость. Но деваться некуда, не возвращаться же обратно! Начинается ударный труд. Наждачная бумага ожесточённо грызёт витые узоры ограды, щетинистый помазок гуляет вверх-вниз, вверх-вниз, и тяжёлые капли краски, словно жёлтые слёзы, катятся по кресту. К вечеру работа окончена. Усталый Сомов переводит дух, умилённо смотрит на солнечно-яркое распятие, а после на такие же сверкающие церковные купола и вспоминает бабку Авдотью. Когда-то она гладила его по голове, пихая в детскую ладошку двадцать копеек на мороженое. И вот теперь он отплатил ей добром – облагообразил неухоженную могилку. Родственный долг выполнен, можно смело ехать домой. Там на кухонном столе – заслуженный кусок кулича, рюмка водки и селёдка под шубой, но Сомов медлит, всё стоит и ждёт чего-то…

Вся эта история видится так явственно, что я начинаю сомневаться, является ли она плодом моего воображения. Может быть, это фрагмент просмотренного кинофильма или отрывок из забытой книги?

Отвожу взгляд в сторону и тут же упираюсь в строгий обелиск – образец нарочитой серьёзности. Вокруг ни травинки. Только мрамор и бронза. Гладко отшлифованный камень и благородный металл. На одной из граней – мужской полуанфас.

«Евгений Михайлович Шимм. Академик». Ниже философское: «Where did the time go?»

Тонкий нос, большие залысины, внимательный взгляд. Да-да, даже теперь, когда Шимм уже не человек, а каменное изваяние, взгляд его сохраняет прежнюю пытливость, заинтересованность. Мне тоже становится любопытно: какой академией наук он был признан? Над чем работал? Сколь велик результат этих трудов? Возможно, Шимм был математиком, физиком, лингвистом, или он известный астроном, ныне облачённый в чёрную мраморную мантию?

Проход между могилами образует узкую аллею. Неспешно продвигаюсь по ней. Слева от академика Шимма покоится чета Касторских. Погибли в автокатастрофе. На ум приходят слова из сказки: «Жили счастливо и умерли в один день». Грустная сказка.

Следом широкая надгробная плита. Она испещрена буквами и украшена овальными металлокерамическими портретами, издали похожими на медальоны. Я насчитываю семь таких медальонов. Изучаю надписи и никак не могу взять в толк: кем приходятся друг другу эти люди? Фамилии, отчества, годы жизни – всё различно, никаких совпадений. Кто они: братья и сёстры? Мужья и жёны? Родители и дети? Прямо какая-то «великолепная семёрка»!

Совсем рядом сиротливо приютилась скромная могила. Более чем простенькая ограда, деревянный крест да самодельная лавочка. Но место это не забыто, чисто убрано и украшено цветами. На новенькой табличке аккуратно выведено:

«Зоя. 7 лет. Скончалась в 1921 году».

У подножия креста лампадка с нарядными красными оконцами, конфеты и детские игрушки. Светлую печаль сменяет удивление и даже умиление. Ведь надо же! Существует человек, который помнит девочку, умершую почти столетие назад, тот, кто поддерживает огонь в лампаде, кто приносит на детскую могилку сладости и плюшевых медвежат!

Бреду наугад, убеждаясь в своём открытии: вокруг меня и вправду настоящий загробный город с его улицами и домами, старожилами и новосёлами.

«Зименко Василий Фёдорович. Вечная память», «Ирина Аркадьевна, 1936–2007. От безутешных мужа и детей», «Сёмушкины Ольга и Олег», «Хасанова Эльвира. Помним, любим, скорбим», «полковник», «врач», «бизнесмен», «1956», «1990», «2012»…

И всюду человеческие судьбы, да не просто жизненные истории, а увлекательные рассказы, повести и романы! Я отрываюсь от окружающего разнообразия и обращаю свой взгляд ввысь. Туда, где плывут облака и колышутся кроны деревьев. Зелёные, жёлтые, синие пятна сливаются в яркой живописи солнечных бликов. Какая-то крошечная, почти незаметная взору пичуга поёт столь отчаянно, столь самозабвенно, что хочется разрыдаться просто так, без всякой причины, как плачут новорождённые младенцы, ошеломлённые ощущением собственного бытия. И вдруг поэтические строки, возникшие неизвестно откуда, начинают роиться в моей голове, тесня и захлёстывая друг друга.