Анастасия Ермакова: Осень на Сиреневом бульваре (сборник)

– И поэтому ты решила украсть нашего? – сжал кулаки муж.

– Простите, простите, я не знаю, что на меня нашло… Я так хотела побыть мамой… Вы только в полицию не сообщайте, ладно?..

Сейчас Илюше два с половиной года. До садика еще полгода.

Он гуляет с няней на детской площадке, сидит в песочнице, увлеченно насыпая песок в ковшик большого желтого экскаватора.

– Малина, Малина! – зовет он няню. – Смотли. Какой у меня полный коф пефка!

Марина кивает и мечтательно улыбается, глядя на ребенка.

Именно я настояла на том, чтобы ее у нас оставить. Муж, конечно, был против. И дочь предостерегала: злые силы опять могут заколдовать ее и превратить в чудовище. Но я знала: ни одна няня не будет относиться к нашему сыну как мать. Никто. Кроме бездетной, беспутной и несчастной Марины.

Сейчас я жду третьего. Няню для него искать не придется – она у нас уже есть.

Когда Иван умер, мне даже не было особо жаль. Ну жаль, конечно, но так, как жалеют соседа по лестничной клетке, – с безболезненным любопытством.

На протяжении двадцати пяти лет Иван звонил мне раз пять-шесть в год, ночью, пьяный, неразборчиво и напористо читал мне свои стихи.

– Признай, что это гениально! – требовал он.

– Да, гениально, – соглашалась я, – а можно теперь я пойду спать?

– Но я хочу прочесть еще одно! Прошу – послушай! Для меня это вопрос жизни и смерти!

– Вань, не паясничай, – раздражалась я. – Позвони завтра, я спать хочу.

– Ну пожа-а-а-алуйста, – канючил он, как ребенок.

И я сдавалась:

– Ладно. Но только одно!

Когда наконец вешала трубку, то знала: ближайшие пару месяцев он не позвонит.

Иван пил последние лет тридцать беспробудно. У него две взрослых дочери и жена, которая давным-давно его бросила. Жил он один на даче, где-то под Клином, московскую квартиру сдавал – на это и существовал. Несколько раз в году появлялся на заседании литературного клуба «Оберег» и читал чаще всего что-то метафорически-мутное, но по-своему обаятельное. Были и по-настоящему хорошие, вполне внятные стихи.

Однажды, по молодости, крепко поднабравшись, мы заночевали вместе с Иваном у его друга, такого же талантливого алкаша. Спали все вместе, в одной комнате и в одной кровати – другой в квартире просто не было. Под утро я проснулась от того, что Иван целует мои капроновые щиколотки и что-то страстно бормочет.

Я вообще не воспринимала его всерьез. Весь он какой-то маленький, щуплый, лысеющий, в очках. От него всегда пахло перегаром, и мне всегда было жаль его, такого несуразного, доброго и пропащего.

На заседаниях литклуба он слушал других рассеянно, видно было, что ему невыносимо скучно, зато жадно, словно дорвавшись до холодной воды в жару, читал свое. Время от времени доставал целую пачку соды, сыпал ее себе в рот, запивал водой. Говорил – изжога замучила.

Иногда я спрашивала:

– Вань, может, все-таки перестанешь пить? Помрешь ведь…

Он грустно улыбался и торжественно читал Блока:

Иногда сердобольные поэтессы «Оберега» собирали какую-то еду и везли ее к Ивану на дачу, кормили его, убирали дом, стирали. Мне же всегда такая забота казалась чрезмерной. Я упорно отказывалась от этих поездок: ну зачем мне возиться с чужим спивающимся мужиком, хоть и поэтом?

Последний раз Иван позвонил полгода назад. Как всегда, ночью. Но стихов читать не стал. Сказал, что у него рак горла. Третья стадия. И ему тяжело говорить – из горла торчит трубка… Не могла бы я приехать к нему на дачу? Или в онкологический центр, чтобы поговорить, посидеть вместе в очереди? Я представила себя сидящей в унылой очереди раковых больных, и хриплые Ванины жалобы, и трубку эту, торчащую из горла… И главное – слезы, не пьяные, а настоящие трезвые слезы, потому что теперь, перед смертью, он наконец перестал пить.

Но я не поехала. Ни на холодную зимнюю дачу с застоявшимся кислым запахом давно не стиранных вещей и многолетнего, въевшегося даже в обои перегара, ни в онкологический центр посидеть в страшной очереди за смертью и подержать Ивана за высохшую стариковскую руку.