Виктор Кустов - Провинциалы. Книга 4. Неестественный отбор

Его порадовало, что коммунистической партии больше нет, что в Москве и Ленинграде места бывших партийных аппаратчиков заняли демократы. Он понимающе посочувствовал прибалтам, которые и так давно жили наособицу, разве что числясь союзными республиками да беззастенчиво пользуясь богатствами России. Армяно-азербайджанские отношения его не очень взволновали, он считал, что темпераментные южане больше шумят, чем делают, и скоро все там затихнет само собой… Предложение Ельцина всем брать суверенитета столько, сколько смогут переварить, ему не понравилось. Теперь он не понаслышке знал, чем чревата неограниченная свобода – за годы изоляции насмотрелся на разных типов и многих из них, будь его воля, никогда бы не выпускал оттуда, не сомневаясь, что, кроме горя, они ничего не принесут в этот мир…

Бывшего Генерального секретаря некогда могущественной партии и потом президента СССР Горбачева он самостоятельным политиком не считал, предполагая, что тот по своей интеллигентской мягкости попал под сильное влияние американских и европейских лидеров.

Ельцин на его фоне действительно выглядел победителем, способным справиться со всеми проблемами, в том числе и с местными князьками, которые тоже стали проявляться, декларируя свои претензии…

Наткнулся на письмо деятелей культуры, писателей (в их числе был и Валя Распутин), в котором те предупреждали, что опасно брать пример с западного и тем более американского устройства государства.

Удивился: неужели они так и не поняли, что Советский Союз был обречен, что партия сама себе вырыла могилу?.. И чем плоха западная демократия, западная культура?.. Впрочем, при всем своем уважении к писателям-деревенщикам, к которым относил и Распутина, Черников все же считал их архаичными, необходимыми обществу, лишь влияющими на него, формирующими общественное мнение на определенном этапе, когда доступ к более откровенному и прямому искусству, прорастающему из периода оттепели шестидесятых, был закрыт…

После двухдневного «политпроса» бодрящий запах озона куда-то исчез, осталось только предчувствие приближающейся и, похоже, неизбежной и довольно скорой грозы. Теперь можно было выходить к сведущим знакомым, чтобы либо получить подтверждение собственным выводам, либо отказаться от них, пока те не стали убеждением.

В литературной и окололитературной среде его приняли с восторгом, обрядив сразу без его согласия в тогу радетеля, страдальца за демократию, подобострастно расшаркиваясь за то, что не им, благоденствующим все эти годы, да и сейчас не бедствующим, а ему пришлось нести крест несправедливости уходящей навсегда власти.

Первыми раскрыли ему глаза на его нынешнее общественное положение знакомые Галины, набежавшие в один из вечеров, как он понял, исключительно взглянуть на него, живого борца за наступившие дни. Экзальтированные дамы и горячие товарищи, желающие теперь быть господами, хотели слушать о пытках, издевательствах, невыносимой лагерной жизни… Скоро он понял, что им совсем не нужна правда, что мнение о его жизни там, за колючей проволокой, у них давно уже сложилось, и не стал оспаривать, тем более что в главном они были все же правы: там, где он провел эти годы, человек жить не должен…

Подруги Галины оказались более прозорливыми, нежели товарищи-господа, они нашли некий фонд, который помогал таким, как он: там улыбчивые барышни, без запинки говорящие по-английски, выделили ему довольно приличную сумму (подъемные перед работой на новой ударной стройке, усмехнулся он), посоветовали обратиться еще спустя некоторое время, если будет в том нужда. Зато товарищи-господа сделали несколько публикаций в различных изданиях демократического толка. А в «Московских новостях» вышел разворот с очень удачной его фотографией и перевранным текстом (прочитав, сам удивился, как только умудрился выжить в жутких условиях), после чего ему позвонили из правительства Москвы и предложили серию выступлений в трудовых и не очень трудовых коллективах.

– Естественно, Борис Иванович, мы прекрасно понимаем ваше нынешнее положение, поэтому – не безвозмездно… – приятный баритон на другом конце выдержал многозначительную паузу и добавил: – Гонорар будет почти как у академика…

Он уклончиво ответил, что, дескать, предложение заманчивое, тем более у него есть что рассказать…

– Мы знаем, – ненавязчиво вклинился голос, снявший последние сомнения, что на другом конце провода если не нынешний, то бывший чекист, и Черников сразу насторожился, напрягся, вспомнив изуверские приемы этой службы, и жестко сказал: