Татьяна Дагович - Продолжая движение поездов

Большая негритянка в чем-то этническом, оранжево-коричневом, в такой же оранжево-коричневой чалме на голове, громко организовывает своих троих черненьких ребятишек – на незнакомом языке, в котором изредка проскальзывают английские и немецкие слова. Как можно не улыбаться, глядя на черные торчащие косички и до голубизны белые зубы? Дети не слушаются, но они нравятся Су больше, чем дети Жанны. Если бы у Патрика были такие черные дети, никогда бы не дошло до пощечин.

Когда черные детки вырастут, им будет неприятно думать, что на них смотрели с умилением.

Бородатый мужчина опирается на чемодан. Выкинув в урну огрызок, Су ставит рюкзак себе на колени. Больше не смотрит на других, смотрит вниз, в темноту, на поблескивающие рельсы.

Через окно мчащегося поезда глядит на цаплю, без движения стоящую в пруду. Почему не взлетает – не слышит шума? И почему не улетела на юг? Или она вернулась? Это уже следующий поезд, уже через один, он увозит Сузанне из маленького городка с длинным-длинным названием, где встретила весну. Цапля неподвижно удаляется вместе со своим прудом и с голым, еще зимним деревом; надвигается черное поле, через поле бежит испуганная косуля. Поле, косуля – за цепочку ассоциаций Су вытягивает воспоминание.

Когда-то, вечность назад, Сузанне приехала в небольшой чужой город. Забыла забронировать отель. Нет, не забыла. В тот момент было мало заказов, критично мало – не хватало денег, но был коробок спичек в кармане. Стояла ранняя осень. Заперла чемодан в камере хранения и пошла по улице, ведущей от вокзала куда-то вниз. Шла вдоль проезжей части, и тротуар кончался, потому что кончался город, а проезжая часть шла дальше, и Сузанне шла дальше, но сворачивала в сторону, на узкую дорогу, мимо белых домов с большими ухоженными участками. Дорога становилась земляной дорожкой, продавленной колесами трактора, по сторонам темнели убранные поля. Сумерки незаметно перешли в густую ночь. Сузанне шла над изрытой землей, в которой кое-где виднелись крупные клубни картофеля. Она вздрогнула, заметив силуэт впереди на дороге – как тень, но не остановилась. И когда поняла, что ее тоже заметили, не остановилась. Это был мужчина среднего роста. Вычислить возраст или разглядеть лицо в темноте было невозможно. Кивнув ей, мужчина сказал:

– Косуль не видно. Иногда они здесь бывают. Сейчас, наверно, поздно. А картошку уже убрали. Но у них комбайны дырявые – вон сколько осталось. Или отсортировывают некондицию.

Сузанне сразу почувствовала доверие к этому незнакомому человеку – опасений, логичных при знакомстве ночью в поле, не возникло. По-осеннему мягок был воздух.

– У меня есть спички, – сказала она.

В посадках, разделяющих поля, насобирали сухой травы и мелких веток, развели костер.

– Мне тоже негде ночевать, – сознался мужчина.

– Ничего. У огня тепло.

Клубни картошки были крупные и неровные, печь пришлось долго. Может, какой-то кормовой сорт или вовсе генетически модифицированная, выращенная на бумагу. В беспокойных бликах огня ей все не удавалось разглядеть лица́ случайного знакомого, но ей нравился голос и нравился запах – от него пахло древесным дымом еще до того, как они развели костер. Говорил он с легким шепелявым акцентом, Сузанне подумала, что польским, но не была уверена – у нее не было знакомых поляков. Что-то в его жестах, в небрежно переброшенном через плечо шарфе, да и в самом ужине под открытым небом подсказывало Сузанне, что это художник. Она спросила напрямую – он подтвердил (интуиция, совпадение или шутка?).

Пока картошка пеклась, Сузанне мучилась от голода, и когда наконец можно было есть – без соли, но с золой, горячую в озябших пальцах – впивалась в картофелины, как в счастье. Губы запачкались, стали черными.

Они болтали над тлеющими углями, потом легли по разные стороны кострища, от которого шло тепло. Рюкзак вместо подушки, сытость и тепло – и сладкое засыпание. Но когда угли остыли, стало жестко, и холод из земли пополз в кости – чувствовала сквозь сон. На рассвете не выдержала, встала. Думала, что не будет будить художника, тихо уйдет, но оказалось, что он ушел прежде нее, на земле не было видно даже места, где он спал. Размышляя над тем, можно ли внезапное доверие к чужому человеку объяснить любовью, отряхнула землю с одежды. Достала из рюкзака влажные салфетки и протерла лицо. Салфетка стала черной.

Рано или поздно он станет знаменитым и она узнает его по картинам… (вороны тоже просыпались, перекрикивались, внимательно рассматривали землю) …тогда, быть может, они будут вместе, но пока что важнее другое: выпить горячего кофе. На кофе без молока и сахара деньги были. Поднималась к вокзалу по улице, по которой накануне спускалась. Дома оживали, засвечивались лампочки в кухнях – за окнами завтракали семейные люди. На вокзале выпила кофе и села в следующий поезд, который должен был отвезти ее в следующий город, где ждала зарезервированная дешевая комнатушка в некоем скорее общежитии, чем отеле.