Сергей Попов-Соснин - Дёминские записки (сборник)

Так бы и катилась тихо жизнь Клавдии, обретшей второе счастье, да говорится, что человек полагает, а жизнь располагает. Но обо всём по порядку.

Летом 1957 года в далекой Москве прошёл-прокатился Всемирный фестиваль молодёжи и студентов. Все дни хуторской репродуктор, висевший на телеграфном столбе у сельмага, взрывался песнями, сладкими голосами африканских гостей и молодым смехом. Эдита Пьеха, взявшаяся ниоткуда, грассируя, пела свой «Червоный автобус». Все ахнули, увидев, что жизнь на самом деле широка и прекрасна.

После фестиваля, «незабываемого глотка свободы», как писали самые передовые газеты, руководство партии выдвинуло идею нового мирного наступления на империализм. Оно должно было идти по всем фронтам. Согласно доктрине, в министерских кругах школьного образования вменили в обязанность широко использовать в школах дидактический материал, который мог бы раздвинуть границы в познании всей планеты. На деле это означало, что учитель географии, например, рассказывая о Тунисской Республике, должен был показать ученикам рисунки или открытки с развалинами Карфагена, античными статуэтками, а также разрезами фосфоритных месторождений, которые беззастенчиво грабились эксплуататорами. Этим самым и раздвигались границы мира, и школьники, наделенные воображением, могли как бы путешествовать по миру.

Дёминская средняя школа одной из первых подхватила этот почин. Сам Грач, историк по образованию, проходивший с ребятами особо любимую им историю гуситских войн, демонстрировал иллюстрации из Пражского Града, где победившие церковники сажали бедных гуситов на кол. Жестокие изображения, кроме правды жизни, должны были обличать реакционную церковь и заодно антинародные режимы. Отныне всем учителям было вменено в обязанность иллюстрировать уроки картинами.

Однажды, подбирая картинки к стихотворению Гейне «Лорелея», Клавдия вдруг по-новому отнеслась к божественным строкам поэта. Ранее, знакомя учеников со стихотворением на немецком, она, знавшая о своём грассировании как раз на сочетании «р-л» и стеснявшаяся его, всегда просила прочитать стихотворение кого-то из лучших школьников. На этот раз она с чувством прочитала сама и немецкий, и русский тексты великого стихотворения о неумолимой судьбе, а иллюстрации, изображавшие красивую задумчивую девушку на крутом берегу полноводной реки, вывесила на доске в классе и приказала не снимать их до поры до времени.

Как-то, возвращаясь сентябрьским тёплым деньком из школы и дойдя до пруда, Клавдия присела на бережке.

Ещё с утра этот пруд был как пруд – грязноватый, набравший позднелетней ряски. Его берега были ископычены острыми коровьими следами, частью захламлены прибитыми в половодье плетнями и остатками мальчишеских плотов. Гулявшая на дневном ветру волна всегда отливала зелёным маслом и казалась тяжёлой и вязкой. Теперь же было предвечерье. Клонившееся долу солнце мягко и щедро освещало пруд. В прозрачном воздухе, посверкивая, висели паутинки. От этого тёплый воздух казался колким и свежим. Маленькие лягушата, остромордые, с зелёными глазками, грелись на старых поваленных стволах. Чёрный ужик, сильно рассекая воду, проплывал одной и той же дорогой то туда, то обратно. Со старых верб, произраставших в крутом овраге за плотиной, доносился грай грачей.

Всё это, сотню раз перевиденное, услышанное и потому застланное привычной пеленой повседневья, не сразу открылось Клавдии. Но чем больше в задумчивости она сидела, тем острее пахли вербы, тем таинственнее и маняще проступали водоросли, тем необычнее казались игрушечные лягушата. Даже красный паучок, стремительно выскочивший на руку и застывший на мгновение острой точкой, заставил затаить дыхание. Когда же ближе к сумеркам прилетели чернокрылые ласточки и нежно-переливчато защебетали, носясь над прудом, Клавдия беззвучно расплакалась. Далёкая Лорелея, певшая грустную песню о людской доле и судьбе, казалось, донесла свой грустный мотив сюда и тонким голосом ласточек, влажным шелестом листьев всё выводила и выводила волшебную и завораживающую мелодию.

В ту осень Клавдия снова потеряла себя.

Слухи о том, что Клавдия на сей раз запила, недолго оставались слухами. Сначала директору Грачу донесли, что Клавдия вечерами сидит в одиночестве на берегу Большедёминского пруда и покачивается, напевая какую-то песню. Потом рассказали, что она на весь улус ругалась с бабкой, а та в сердцах назвала её чекалдыкнутой, что на местном языке означало «пьющей женщиной». Потом Клавдию якобы видели в доме Шурки Горловой, известной выпивохи, ничего и никого не боявшейся. Эта Шурка ещё с войны работала счетоводом и не ошибалась в цифрах даже в подпитии. К её изъянам – красному носу и длинно торчащим из короткой плюшевой душегрейки рукам, к хмельной весёлости, – давно привыкли и смирились. Но чтобы Клавдия, учительница…