Мария Максимова - Голос и звук

Становление Марии Максимовой как поэта происходило в сладкие дремучие времена развитого социализма. Официальная литература жила своей жизнью – свободная своей. Точек пересечения почти не было, и это позволяло сосредоточиться на своем творчестве больше, чем во времена постсоветские, когда почти вавилонское смешение дискурсов сбило многих с толку и лишило четкой культурной ориентации. Мария Глебовна оказалась вдалеке от противоборства литературных групп и грызни поколений: то ли замолчала, то ли затаилась. Главное, сделала это с достоинством. Одна из главных задач поэта во времена перемен – сохранить свое лицо. И каждый делает это, как умеет. Максимовой сохранить лицо удалось. Так же, как и сохранить свой уникальный голос. Мы редко говорим с ней о персонажах современной литературной действительности, но коротких ироничных реплик вполне достаточно, чтобы понять: мыслим мы одинаково. Уродства вымученных строк и несуразных поз не скрыть ни вычурностью критических статей, ни навязчивостью пиар-ходов. «Меж зреньем и поверхностью зари – лишь шорох слов, катящихся внутри…». Не знаю, откуда берется ощущение неминуемой справедливости поэзии и жизни – из общего прошлого или сходства темпераментов, но оно и внушает оптимизм, дает силы.

Недавно мое внимание привлекла заметка Алексея Петровича Цветкова, замечательного поэта и моего хорошего знакомого. Он напоминает о вещах очевидных, но нашей заплутавшей культурой по недоразумению не воспринятых. Алексей говорит об иерархии дарований, отталкиваясь от опыта постструктурализма, декларирующего равенство художественных практик и считающего, что поэзия представляет собой «ризому» – «запутанную корневую систему дерева или грибницу, где невозможно вести речь и о превосходстве одного звена над другим»:

«Тут надо упомянуть об элементе риска, всегда сопутствующего творчеству. Ризома – это и есть способ нейтрализации риска, страховка, попытка выдать убожество за эстетическую альтернативу. Иерархия в искусстве существовала всегда, хотя никогда не имела математической точности, с ней можно было спорить. Иногда она приобретала совершенно гипертрофированные размеры – так, в поздней Римской империи Вергилия настолько превозносили над другими поэтами, что остальные просто терялись из виду. Но совершенно не обязательно впадать в такую крайность, чтобы не заметить существенной разницы в качестве продукта между Пушкиным и Бобровым. От того, что у нас были Делез и Гваттари, мы не вправе считать себя умнее всех предыдущих поколений. Осетрина, как отметил Воланд, бывает только первой свежести, вторая – эвфемизм для тухлой. Поэзия заслуживает как минимум такой же сортировки. Верните нам право на провал и на позор».

Право на гениальность не отнимешь. Поэзия Максимовой возвращает в нашу жизнь опасность, право на риск. Поэт знает, что:

Закончу сентиментально. К этому предисловию я подбирался дважды. Первый раз взялся за него, когда лежал перед новым годом в больнице: у меня было время для литературных занятий. Стихов Марии Максимовой не читал давно; что-то помнил, но в общих чертах. Ее новый сборник меня обрадовал, взбудоражил, оживил, вернул в прошлое. Я предался воспоминаниям, хотя об ушедшей молодости особенно не вздыхал. Вместо того чтобы написать текст, предваряющий эту книжку, я написал стишок. Когда Маша предложила мне вставить его в это предисловие, я смутился, подумав, что это не очень скромно. Потом сообразил, что это можно сделать хотя бы потому, что стихотворение под названием «Косточка» (имелась в виду Навья косточка, или косточка Луз – хрящик бессмертия) само по себе является предисловием. На написание этой «Косточки» меня вдохновили стихи Максимовой: непосредственная спонтанная реакция. Пускай будут два предисловия. Почему собственно критика или как там назвать этот жанр должна быть только эссеистична?

Маше Максимовой