Валерий Шубинский: Вверх по течению

И пушка над рекой, и корюшка в реке —
Уму не поделить, не перемножить зренью,
Не увезти в дрожащем сундуке
Подречной полостью в кудыкину деревню.

А там какие-то чудные существа,
Сбежавшие от древнего юнната,
Рычат – и рык походит на слова,
Которые и понимать не надо.

Но в час, когда ольха за шторой проскрипит
И взвизгнут подметальные машины,
Ты вдруг проснешься, как и все, кто спит:
Складные женщины, упругие мужчины.

И сразу вспомнишь все, что видел наяву
И то, что не вместилось в окоеме:
Суда, утюжащие мятую Неву,
Ондатры в норах, стулья в тихом доме.

И ржавый шланг, и облысевший кот,
И дяденька с зонтом, что вышел к остановке —
Все обретет свой смысл, добудь лишь код,
И слепится в слова, как черточки в шифровке.

А если этот смысл к утру сгорит дотла,
Хоть звуки голые ты выведешь из ада,
И подберешь им вновь значенья и тела,
Хотя тебе и знать-то их не надо.

Марина Олеговна, Виктор Сергеевич,
Гаврило Романович, Петр Ильич,
Роальд Ибрагимович, Марк Моисеевич,
И Штубе, и Нестор Фомич —

Хористки, бандиты, солдаты
И бывшие члены бюро
Все едут и едут куда-то
В удобных и длинных вагонах метро.

В газете «Известия» ищут известия,
А то забываются сном,
А то поглядят, как плюются созвездия
В натянутой тьме за окном,

А то начинают болтать о погоде,
Любви, сериалах, болезнях детей —
И едут, покуда не сходят
На станции каждый своей.

И дальше – в служебные зоны,
В зияющий черный тоннель
Увозят пустые вагоны
На час, на неделю, на много недель.

Что это за тело на диване
Распростертое, лежит?
Может, это тело дяде Ване
Или Гамлету принадлежит?

Он сейчас себе в висок отправил пулю,
Чтоб у ночи вытянуть ответ,
А она ему показывает дулю,
Отвечая разом «да» и «нет».

Нарисованы таинственные знаки
На полу, на двери, на окне.
Воют за стеной хохлатые собаки,
Саламандры плавают в огне.

Может, это Гамлет, может, римский папа,
А быть может, Вечный Жид.
Может, он сейчас наденет плащ и шляпу
И в аптеку побежит.

Может, адский клерк его читает имя
На полу, на потолке.
Муха лапками стучит сухими
У него на кадыке.

Как это случилось? Да так и случилось.
Сначало сверкало, потом излучилось.

Не поднял никто телефонную трубку,
Не видел, что в раковину натекло,
Никто не заметил жирдяйку-голубку,
Чесавшуюся о стекло,

Никто не заметил, как фыркнула такса
Сквозь дрему, хвостом полируя паркет,
Как нервно на вешалке шарф заметался,
Всплеснул рукавами на полке жакет,

Как вдруг прекратилось гудение лифта,
И ключ зазвенел, и раздался щелчок,
И книга раскрылась, и вылез из шрифта
Какой-то насмешливый новый значок,

Как хлопнула створка пристенного бара,
И задребезжала в стакане вода,
И роза пахучего пара
Над ней распустилась, и шлепанцев пара
Пошла – непонятно куда.

Когда по урочищам лиц и вещей
Растекается спрей дождевой,
Они тоже земля, и по ним, и по ней
Он ползет, живой-неживой.

Он льется по сморщенным листьям травы
И по гнутым веревкам травы,
Он льется во рвы, он льется во рты,
Он льется в моей крови.

Он течет по одной пологой дуге
(Кровь – по двум подмятым кругам),
Он дрожит у мужчины на кадыке
И скользит по женским рукам.

Течет, пока нечет, а станет чет —
Земля, жива-нежива,
Потечет, как речь, наполняя рот,
Поднимаясь вверх, как трава.

(Поднимаясь вверх, трясется земля,
Потому что щекотно ей:
В морщину листа по веревке стебля
По капле стекает спрей).

Ты идешь поглядеть, как гладят бородки
Надменные лысые рыбаки,
И как сносит их остродонные лодки
Вниз по теченью мелкой реки.

А день поднимается, не хуже, чем прежде,
И скоро опять начнется игра
Пяти пятиклассников в осенней одежде
В заштопанный мяч на краю двора.

А тень за спиной становится черной,
Становится синей, глотает свет,
Во дворе ругаются пес и ворона,
Через час ты вернешься – их уже нет.