Владимир Никитин - Прошкина деревня

Когда домой вернулся на родную Брянщину, от его родной деревни остались одни головешки. Все спалили супостаты. Но ничего, срубил себе хату, как и другие мужики, вернувшиеся с фронта, кто без руки, кто на культях. Знать бы раньше, что всё опять в разор пойдёт теперь уж от своих, и деревня будет тихо умирать…

«Эхе-хе, Дарьюшка, что ж ты меня одного здесь бросила, – бормотал дед Прошка, держась за правый бок, присев у стола. – Надо снадобья сварить».

Он пошарил по полке, что висела над столом. Нашел кисет, в котором теперь вместо махры травы всякие держал. Скипятил в котелке воды, ссыпал туда почти всё содержимое кисета. Нашел кусок марли, старый-престарый, кое-где уже с дырами, процедил мутную жидкость и, когда пойло чуть подостыло, выпил.

Походил по хате, внутри вроде стало меньше зудеть. Хотел было прилечь, но мысли всякие будоражили, и он, чтобы отвлечься, вышел во двор.

Уже рассвело, но солнце всё ещё пряталось где-то за горизонтом, и оттуда высвечивало багровым заревом.

«Как на войне», – усмехнулся дед Прошка, вышел со двора и медленно побрёл в сторону кладбища. Сейчас ему ничего не хотелось, только посидеть около Дарьи и спросить у неё, може она знает, спивается Рассея, али нет.

Впереди темнело непаханое поле, и всё ещё торчал так и нескошенный подсолнух. А за спиной лежала покорная и умирающая его, прошкина, деревня.

«Даже, ежели, останется в ней хоть одна хата, она не умрет, его родная русская деревня», – вдруг решил дед Прошка, – как говаривал их взводный на той войне: «Если хоть один солдат остался жив, значит, нас не одолели».

Солнце уже выкатилось из-за горизонта. День обещал быть ясным и теплым.

В те кровавые московские дни, когда рушилась великая держава, Иван Иванович Смирнов жил в глухой деревушке, хотя и неподалёку от столицы, но это была такая Тмутаракань, что даже у колодца, где обычно обсуждаются все деревенские сплетни и какие-то иные новости, просочившиеся из районного центра, ничего путного нельзя было услышать. Да и в небольшом сельском магазинчике, который по старинке величали колхозной лавкой, судачили о том, о сём, но в основном о всякой всячине, не достойной слуха сельского интеллигента, каким считали в округе этого странного обитателя, прибывшего неизвестно откуда.

Объяснялось всё просто. Деревня Углово была настоящим медвежьим углом, возможно, она так потому и называлась. Здесь жили старые раскольники, вернее, праправнуки тех раскольников, что в далёкую грозненскую пору пошли за веру против царя. Многие из них тогда канули, а те, кто каким-то чудом уцелел, срубили себе в глухом бору деревянные избы и затаились. Да так, что и через века из той тьмы, куда сами себя погрузили, так и не выбрались.

Шло время. Менялась власть. В Углово красные прятались от белых, белые от красных. Даже один махновец здесь как-то объявился. Никто толком о нём ничего не знал. И когда кто-то из самых любопытных пытался расспросить, каким ветром занесло его в такую глухомань со своего Гуляй-поля, он обычно отмалчивался. При этом улыбался, хотя улыбка его была зловещей.

Поначалу, как и все угловчане, пил он местную бражку, которую величал горилкой, но вскоре соорудил себе самогонный аппарат. И потянулись к нему местные мужики перенимать опыт. Хотя и побаивались его: кто его знает, может, убивца какой. А потом он куда-то сгинул. Поехал в райцентр и пропал. То ли подался в родную степь, то ли захомутали его новые опричники.

И вот в один из метельных дней девяностого года оказался в этой глуши и Иван Иванович Смирнов. За пару бутылок столичной водки приобрёл на краю деревни старую покосившуюся хатенку, подправил её, обложил снаружи кирпичом и стал в ней жить.

С Москвой его теперь ничего не связывало. Своего жилья там у него не было. Да и сам он не был столичным жителем, хотя и стояла в его паспорте отметка: место рождения город Москва.

Москвичом он себя не считал, но столицу любил, обожал, но, конечно же, ту древнюю, с узкими московскими улочками, даже вблизи Кремля, пересекающими в самых неожиданных местах широкие проспекты. Эти улочки, выбегавшие к парковым зонам, скверам и необыкновенно родным московским прудам, где в былые времена можно и порыбачить, были дороги коренным москвичам

В той любимой им Москве шестидесятых-семидесятых Смирнов бывал наездами, останавливался обычно в старомодных и весьма второразрядных гостиницах, а как-то несколько недель жил у своего старого приятеля в высотном по тем временам доме, из окон которого с верхних этажей виден был кусок кремлёвской стены.