Ниджат Мамедов - Место встречи повсюду. Стихотворения, эссе, интервью.

Не падает чашка, чтоб на два осколка
разбить тишину меж собой и собой. Движется лишний
испуг балконного голубя после чтения вещи
бильского безумца, который со временем принял другие формы.
Деревья внизу тоже никнут к иным названьям – идет дождь (как
растягивание ударной гласной в твоем имени через
три недели и море. Так гладят на расстоянии, входя в
состояние.) и дождь собирается идти весь день.
Значит, пить чай, курить, вспоминать
смеющийся пепел цветка и карее солнце
в крыльях мертвой пчелы. Чашка продолжает не падать.
Смотреть на тебя
пока ты смотришь на вершину заснеженных гор
сквозь свое ташкентское отражение.
Вращение. Прекращение.

Все знают нечто о Ничто.

Меня интересует не женщина, – думает он, – а переход
в иное сквозь женщину; но она подбирает кленовый лист,
гладкий с одной, бархатистый с другой стороны, существующий.
И он каждой клеткой своего «тела, обходящегося без
философии» (Пруст) ощущает реальность между
собственной мыслью и ее жестом.

Это претворяется в расстояние от чтения
до понимания или притворяется этим расстоянием,
и четкое как самцовый нерв приближение смерти
к левой ладони дарит спокойствие, освобождение
от жажды освобождения.

Попытка рывка, но не двигаться
позволив тем самым искомому
сделать шаг навстречу со всех сторон.

Сужение кольца, прогрессия удела молчанья, без инъекции имени
в мнимое завершение.

Зима. И солнце позволяет взгляд в упор,
в отличие от ветра,
от ветра и «ветра» нужного в предыдущей и этой строке.
Когда уже не скрошиться в одно
остается приложить прилагательное к влаге,
междометие к межножью.
Цензура цезуры. Нечет Ничто.
Случайное – лучшее продолжение. Из наугад раскрытого:
«Цитата – не есть цитата. Цитата – это цикада».
Проходить мимо стихотворения (мнимости),
отбрасывая тяжелую тень слова, и, говоря «я»,
прекрасно иметь в виду лишь литеру.
Предпочитать движение, в конце которого —
начало, затем середина.
Зима. Тусклое солнце. Ночь без цикад.

Закат. Гилавар 3 3 Моряна (южный ветер на юго-западе Каспийского моря). и дрожь базилика. У низкой стены
смуглый старик перебирает четки. Он
отличается лишь эфемерным именем от смерти. В нем,
в его небритом молчании звучит трехголосие: смех первой женщины,
последние слова бродяги из Шарлевиля и гул крови,
гул медленной крови, гул медленной ровной крови.
К нему приближаются двое сутулых мужчин, наверно, закурить.
Потом все трое уходят.
Улица пахнет пылью и детской беготней
(возможно, это чужая фраза) в теле объявленного ветра —
зигзаг в зигзаге; и все еще пульсирует минута,
когда старик был наедине с собой.
Блатная окраина (тут для предотвращения инерции
требуется какой-то иной, несуществующий знак
препинания, замененный самим
этим предложением), тебе бы понравилось.

Возможно, его первое воспоминание: он тогда еще жил в отцовском доме, ему года 3, не больше. Взобравшись на стол у окна, с мотком нитки в руках, обвязывает оконные затворы ниткой и начинает поднимать-опускать их, долго, увлеченно; следит за наклоном нитки. Он уверен, что производит нечто очень важное, значимое, что творит мир.
Это как:

огромный подавленный воздух где воображение убеждается в легкой зазубрине восемнадцати ответвлений когда заскорузлые вскрики отчетливо пробудили никого за длинной перспективой полосы радостного содрогания в церемонии восприятия и труден миг предполагающий далекое нетерпение но разрыв уже давно отталкивал рассеяние ресниц но бессекретная близость божественно безразлична по крайней мере в обещании смутной возможности умиротворяющей темень пристальности перед трепетом предела у затянувшейся раны потому что единение слишком мало соприкасается с тишиной открывшихся глаз и навстречу с наименованием места известны ровные пряди волос еще ближе почти сливаясь на расстоянии напряжения слуха в равнинное недеяние