Владимир Аристов: Имена и лица в метро

«И мешают восприятию разошедшиеся тени, самостийные тела…»

Поэтому Аристов боится имен . Он избегает давать событиям или предметам правильные имена, но подобно реставратору все время находится в процессе восстановления рельефа «страны поэтов – Атлантиды» . Он осознает невозможность чистого имени в мире, утратившем свойство «опознавать», но не отчаивается, потому ч то прозрачный и безупречный как слюда, как кристалл, миллионок ратный и вечный повтор содержит в себе педагогику научения: ибо мать учения – не что иное как он сам . Именно в чистом повторе, в его медленной длительности и закодировано глубинное имя любого события, любого прилива, острова, груши, отеля, прилива, скатерти . А сделать явным повтор – это уже шаг к истинному имени . Поэтому, может быть, не стремление обозначить «повторяемость» мира движет поэтом, а скорее, побеждающее и тонкое желание проникнуть в тайну имен, а следовательно . в тайну реальности . Потому что только поэт чувствует и знает, что слово и вещь – одно, что «слово кудесника – вещно» (П . Флоренский) . Но этого, последнего шага Аристов не делает, оставляя серебряное зияние между словом приблизительным и именем вещи, которым оно стремится стать .

Перерыв в бытии, область зияния, куда может войти поэт, чтобы вернее приглядеться, прислушаться к тому, что происходит только для того, чтобы понять, что область повтора-дления в сочетании с выражением его в слове разрывает механистичность («чудовищность» по Борхесу) повтора и превращает его в «сейчас и здесь» – в вечно новую область бытия, в начало всякого истинного имени, в его, имени, можно сказать, пульсирующий источник, единый и для вещи, и для слова, которым эта вещь обозначается . Событие должно быть произнесено, должно продавить пласт речи до имени, чтобы история продолжалась .

Поэтику своего творчества Аристов расшифровывает в ряде статей, посвященных понятию idem-forma . Поэт сам признается, что окончательная формулировка этого термина ему пока что не дается, но уже ясно, что термин означает некую форму, единую для двух и больше неодинаковых вещей, в которой эти вещи встречаются и обретают реальное единство . Так он сополагает далекие на первый взгляд стихотворения Мандельштама и Блока, и обнаруживает в них не только знакомство друг с другом на уровне заимствований, но и единство на очень глубинных, тонких планах, словно одно стихотворение в момент зарождения прекрасно знает и помнит все подробности о своем близнеце, видит в нем – себя .

Пост-структурализм как проект, завершаясь, оставил впечатление мира как расколотой посуды и тщательный интерес ко всем черепкам, осколкам, трещинкам, царапинкам, фрагментам, разъятым словам, нецелым буквам . Аристов, обходясь очень тщательно с лучшим, что досталось 21 веку от теоретиков и практиков постмодерна, тем не менее, решительно отправляется на поиски единства мира . Вернее, как это следует из его статей, он пытается совместить демократическое внимание к частности, «к трещинке» с нахождением нового единства происходящего . Мироощущение в модусе идем-формы он и видит как выход из положения, за которым располагается новая культура и новые возможности мировоззрения .

Пристально вглядываясь в мир, в его безукоризненное дление, поэт все чаще приходит к обнаружению неких форм, в которых сходятся несколько культурных объектов, более того, в этих формах разные сущности искусства ведут себя как одно существо – обретают природное единство . Это честное движение от раздробленного мира к единому поэт проделывает на свой страх и риск и единственно возможным для него путем . Он отрабатывает свой экзистанс . Его определение лучше всего может быть формулой, принадлежащей Аристову – «увидеть в лице другого человека себя самого» . Мне кажется, что поэт осуществляет процедуру происходящую с другой плоскости монеты, по отношению к тому, что делает Ричард До-кинз с его мимессами, перепрыгивающими из одного «культурного резервуара» в другой .