Владимир Губайловский - Судьба человека

Что нам римское вето?
Что нам англ или галл?
Символ местности этой –
вечный лесоповал.
Непомерность инерций
здесь как раз хороша:
разволнуется сердце,
раззудится душа.

А как хочется, чтобы
было как у людей,
безо всякой особой
подоплеки идей.
Чтобы сытно да ладно
и чтоб нос в табаке.
Нет, гони неоглядно
на коньке-горбунке!
Меж крутыми горбами,
ни просвета, ни зги.
И одними губами:
Господи, помоги.

Может, эта разруха
и никчемный размах
есть вместилище духа
на широких крылах?
Нет, и это не верно
и неместный типаж.
Есть, но горькая скверна
или скверная блажь.

Ох, сгущенные краски!
Ох, крещеный народ!
Этот в полной завязке
тот без просыху пьет.
Нет как раз сердцевины,
поглядишь на просвет,
вроде две половины.
Нет, гармонии, нет.

Да, и мне подсуропил
окружной колорит.
Разве мало я пропил?
А еще предстоит.

Видишь поле картохи?
Видишь стадо гусей?
Милый, в чертополохе
сей разумное, сей.

Но отсутствие меры,
видно корм не в коня,
неизбежностью веры
привлекает меня.
Удержаться-то нечем —
только слезы да пот,
не прожить человечьим,
может, Божье проймет?
Успокоит, поможет?
Как проклятый вопрос,
червь сомнения гложет.
Чур меня, кровосос.

Прообраз, данный в автостопе,
есть странничество. Самый путь
в автодорожном хронотопе
реализуется ничуть
не хуже, чем в пыли проселка
и тракта, скрадывая фон,
где молодая богомолка
идет босая на Афон.

Но отсекая святость цели,
безбытность – тоже только быт,
реализующий в пределе
лишь обращение орбит.
Орбит, смыкающихся в точку,
осекшихся, как ложный путь.
Не покупается в рассрочку
беспредпосылочная суть.

Пора пути. Меняй попутки,
перемещаясь по земле.
Дрожат рассыпанные сутки,
как дождь на лобовом стекле.
Дели дорогу вместе с теми,
кто обкатался и привык
на перегоны мерять время,
и спать, загнав его в тупик.

Я погружаюсь в эту нишу,
в разлом статических пластов,
счастливый тем, что не завишу
от расписанья поездов,
и этой степенью свободы,
надеюсь, что не поступлюсь,
согласно с вывертами моды,
меняя минусы на плюс.

Дорога, миновав распадок,
идет наверх, и мне в лицо
сквозь частокол лесопосадок
выплескивает озерцо.
Как точный кадр видеоклипа,
как чистый световой объем,
действительный без прототипа,
формально видимого в нем.

За сорок верст до околотка
уткнувшись в лесополосу,
палатка дрогнет, словно лодка,
бортами трогая росу.
Но в ней самой тепло и сухо,
и мир вовне едва знаком,
и тишина щекочет ухо
шероховатым языком.

Солирующий самолетик
распарывает ткань небес.
Ты видишь, как белеет плоть их,
как расползается порез,
и тонет в складках горизонта
над перекрестком трех дорог,
где трехает из капремонта
стократ залатанный «зилок».

В какой-то день я выйду к морю
и сброшу на песок рюкзак.
Водой соленою промою
мир, посветлевший на глазах.
Волна выносит донный мусор.
Штормит. Наверно, баллов пять.
Стихии, стянутые в узел,
друг друга пробуют понять.

Пейзаж как дождь однообразен.
Все серо. Только и всего.
Камаз гребет, как Стенька Разин,
из Острова по осевой.
На мыльном зеркале асфальта,
где тормоз, ясно, не спасет,
ревет моторное контральто.
Бог весть, куда его несет.

Длина пути до поворота,
до выхода из тупика –
четыре шага, для полета –
два водопьяновских плевка.
И плоть слаба, и дух ничтожен,
как свет, сочащийся сквозь щель.
Мир сложен, потому что сложен
из нескольких простых вещей.

Валяй, младой военнопленный,
пора нагуливать жиры.
Рим рухнул так, что вопль вселенной
доходит и до сей поры
Но пусть другой нейтральный некто
просветит нам глазное дно,
лаская скальпель интеллекта,
мне это право не дано.

Мы знали мало, жили плохо,
закуривали натощак.
Была прекрасная эпоха,
настоянная на мощах.
Был мутный спирт в граненой призме:
зародыш, выкидыш, отец.
Мы будем жить при коммунизме,
не мы – так дети, наконец.