Дмитрий Долинин - Иллюстратор (сборник)

Явились два амбала, неумело изображавших сочувствие, забрали кошачий гроб, получили тысячу рублей и ушли. Тимофей представил, как они тут же, в соседнем дворе, только чтоб он не увидел, кидают кошачье тело в мусорный бак, в ближайшем магазине покупают холодное пиво и усаживаются распивать в тени Юсуповского сада. Вяло, разомлев от жары, веселятся, ожидая следующего вызова по мобильнику, радуются, какая им досталась клевая, денежная и непыльная работенка и какие все вокруг лохи…

Нужно было возвращаться в театр. Пошел раскаленными улицами пешком. По дороге потерял сознание, упал. Театральные люди нашли его только на третий день в коридоре зачуханной казенной больнички, оплатили приличную клинику с отдельной палатой и хорошим уходом. Тихо текло время, неизвестное Тимофею, он был без сознания. Инсульт.

– Ну как он? Очухался?

Лежащий медленно открывал глаза, моргал. Фокусировал зрение, сверху что-то громоздилось, нависало. Разглядел. Недобритая дряблая шея. Подбородок, выбритый почище. Бородавка. Волосы из ноздрей. Сивые. Светлые глаза, веки, обведенные красноватой каемкой. Дряблые мешки под глазами. Тонкие сжатые губы.

Дрогнули губы, шевельнулись.

– Ухты, смотрит! – Рот остался приоткрытым.

Откуда-то возник желтый прокуренный большой палец и подоткнул кверху зубной протез.

Лежащий почувствовал, как его взяли за руку, пожали.

– Вы меня видите? Слышите? – спросил рот. – Если слышите и видите, пожмите мне руку.

Тот пожал. Пожал еле-еле, сил не было.

– Пусть скажет что-нибудь, – произнес голос кого-то невидимого.

Тимофей напрягся, вспоминая, как это делается. Что-то в голове его завращалось и забегало. А та голова, что торчала над ним, вдруг поехала ввысь, скукоживаясь, за ней потянулось вверх длинным конусом тело в зеленой медицинской робе. Как в кино – плавный и быстрый отъезд от крупного плана на дальний.

Звучания слов никак не вспомнить, не составить, однако видятся, ясно проступают накарябанными посреди белого листа бумаги, будто неуверенной детской рукой, письмена: где это я? Я – кто? И вдруг неожиданно для самого себя он проскрипел склочным кошачьим голосом нечто вроде «мяу».

– Вы нас понимаете?

Тимофей прикрыл и открыл глаза, слабо шевельнул пальцами.

Откуда-то возникла картонка с листом бумаги, в руку ему вставили карандаш.

– Попробуйте писать.

Непослушной бессильной рукой накарябал два слова. Первое – говорить. Второе – нет.

– Ну что ж, – сказала маленькая дальняя голова в вышине, – дело, кажется, пошло на поправку. Поздравляю. А говорить, даст бог, скоро научитесь.

– Ну, пошли свечку поставим, – сказал некто невидимый.

Голова исчезла, он услышал шаги и стук двери. Что со мной? Где я? Больница? Да, вроде больница. Вот шланг, на его конце – что-то воткнутое в мою левую руку, прибинтованное. Шланг тянется далеко вверх, к стеклянному сосуду, а тот парит высоко, на полпути к небу. Но это не небо, а потолок, но почему-то очень высоко, таких высоких не бывает, этот же чуть ли не в десяти метрах надо мной. Я – Тимофей Михалев, догадался он и попробовал это произнести, назвать себя. И снова получилось нечто вроде «мяу». Озадаченный и обессиленный, он забылся, уснул…

Позже уменьшение себя и вздутие всего окружающего повторялись не раз. Обычно эти аберрации посещали его по утрам, когда только начинал просыпаться, или вечерами, когда погружался в ночной сон. Иногда он подумывал, что так начинается старческое погружение в детство. Он ведь не знал, как это бывает у других.

Вскоре ему разрешили вставать. Он смог ходить, слегка приволакивая правую ногу, но говорить пока так и не научился. Доктора советовали ему записывать на бумаге отдельные слова, свои мысли и пытаться прочесть их вслух. От этих советов, да и ото всей медицинской лабуды, казался он себе конченым человеком. Немощный инвалид, а вся прошлая жизнь – бессмыслица, пустота. Театр, блин! Вспоминал Кангро: что-то он там про смерть лопотал, какая она замечательная. Не раз Тимофей стоял у открытого окна в торце больничного коридора и прикидывал, что будет, если прыгнуть, полететь, раскинув руки, и плюхнуться, окунуться в густую яркую листву клена, что рос в пяти метрах от стены. Но не дотянуть до клена, придется разбиться об асфальт. А это претит. Некрасиво. Да и на подоконник не взобраться.

В конце июля оказался он в отдельном номере загородного санатория и здесь встретил свой круглый день рождения – шестьдесят лет. Алик привез ему афишу «Путешественника», где художником спектакля значился он, Тимофей Михалев. Прилепили ее скотчем к стене. Явился и подарок: ноутбук. Театральные люди скинулись. Тимофей нехотя послушался сомнительной медицинской рекомендации и однажды сделал первую запись.