Александр Радашкевич - Земные праздники

Из пустоты я извлекаю себя, вставляя
нехотя в подрамник утра,
в порожний полдень и вечер, тающий
в теснинах полой ночи.
Как все, бестрепетно я утекаю сквозь
собственные пальцы
в песок иль в снег, и дышит мне в затылок
безбрежное-безбожное-
безглазое ничто из полости развоплощений,
и след бы чем-нибудь
забыться, да жаль, не вспомнить ничего,
да жаль, не жаль уж
никого. Ах, полноте, пустое… Тогда я
з а руку беру себя
и вывожу прилежно жить, укладываю
спать и кофием опять
пою в положенный неверный час, когда
целуют в губы пустоту
и улыбаются, уставившись куда-то, чему
неведомо, неведомо кому.

Я иду февральскими снегами
по обратным невзрослым
следам. Я читаю неспешный
роман о великой истлевшей
певице, посетившей в карете
возврата сей в беспамятство
втоптанный мир. Скоро будет
весна, скоро будет всегда, и
голодный тот лебедь на Эльбе
вынет вовремя лирную выю
из опрокинутой в небо воды,
и расплывутся по заводям
утки тихими парами, оборвав
нищий гвалт под кряжистыми
зимними мостами. А пока
февральскими снегами я бреду
по обратным следам и читаю
невзрослую книгу о том,
чего, о том, кого,
о том, во что –
увы и ах.

Немного медленной весны во изголовие.
Лохматых птиц слепой полёт и
приводнение.
Немного ветра и волны, как послесловия.

Земля срывается в глазах,
син е е пение.
Я принимаю ту игру, но
при условии.

Сверни за мной в последний сад,
в стихотворение,
в аркады голых колоннад, где снов
биение.

Немного медленной волны во изголовие.
Забытых лиц недвижный лёт и
приземление.
Немного ветра и весны, как предисловия.

О, я совсем не Ломоносов, чтоб
восславлять порфироносные рожденья
и преставления державнейшие в Бозе
оплакивать: не возрыдают боле россы,
и вызолоченный о рле не вырвет на груди
единого пера. Всё в прошлом, и пора,
как вы за завтраком однажды уронили,
«пора закрывать эту лавочку», гнать
обожателей-предателей, доброжелателей-врагов,
и умников, и дураков давно пора,
как вы это бестрепетно умели. До свидания,
Ваше Высочество, в той стране,
где свидания час.
И не звонит будильник заведённый,
и снится, что пора, что у подъезда
лимузины и тихая толпа, перед
домашними иконами ещё молчит,
в плаще, Великий князь, и стелется
упрямо та дорога, дорога
в августейший
Петербург.

Окно в окне и сизый дождь
по крыше, да небо рваное Парижа.
Сижу задумчив и один. Ни ожидания
тебе, ни сожаленья, ни даже тени
прошлых вздохов. Пройдёт оно,
как всё прошло. Смеются на ночь
призраки соседей, а в полдень плачут
их заводные канарейки. На лестнице
курят прилежно подростки, играя
в грязные слова. Что ж негодует
человек, сей злак земной? И всё равно,
что жизнь изжита, и чрез черствеющую
грудь небольно капают минутные часы,
и ходит едкий дым над милым
пепелищем. Былое – было ли когда?
Что ныне – будет ли всегда?..
Я вышел на обратную долину, неся
в глазах зеркальные холмы, окно
в окне да сизый дождь по крыше
под рваным небом мёртвых
городов. И снова будет всё, что
есть, и онеменье вдохновенья,
и вещий тухнущий камин, и то,
пошто так нежно снилось
проливное, молодое, растакое что-
нибудь. И всё сокроет снег седой,
и всё сотрут пески, но ты,
мой бедный, бледный
цвет…

Они уходят, они уходят косяками, те,
певшие своими голосами и голосищами,
по-русски, без полуголой свистопляски и
негритянских барабанов, они уходят от
страны, где быдло-музыка зачислила их
в ретро, где жизнь считается деньгами,
а дар – разменною монетой. Не надо их
жалеть, не надо: они давно уж задыхались
меж рыб немых с разинутыми ртами
у подло отключённых
микрофонов.
Они держались нашей болью: они же
знали, что вместе с ними негаданной
зимою мы простимся и с родиной, и
с первою любовью. Народные артисты,
чьи диво-голоса последнею мечтой
наполнили захлопнутое небо, они теперь
уходят густыми косяками в страну иной
весны, откуда все мы, наверно, родом.
Народные артисты нашей родины,
простите и прощайте. Пусто в мире.
Мы вас по-старому,
по-доброму
любили.