Григорий Ряжский - Симулякр

Не знаю, как и что с тем пацаном, я даже имени его не запомнил, но Кирка в тот день меня ужасно поразил. Вроде бы, свой, близкий, часто весёлый бывал до совместных колик в обоих животах; а как бы и не совсем: чужеватый вдруг какой-то делался, странный, вспыльчивый не по делу. В общем, не брат, хоть мы с ним и похожи до совершенной удивительности.

В городе мы не встречались, ждали другого лета.

Так и не дождались. Но иногда перезванивались. Ехать же друг к другу было далеко: я жил у себя на Бауманской, он же с родительницей обитал где-то на окраине города, в рабочем то ли посёлке, то ли в ближайшей к городу промзоне. Мать там, кажется, у него крановщицей работала, а отца, по-моему, вообще не было никакого и никогда, даже отчима. Я – внук знаменитого на весь научный сопромат профессора Дворкина, он – никто и, по большому счёту, ничей, к тому же неизвестно как пробравшийся в конаковский пионерлагерь Академии наук, расположенный на живописном волжском берегу. Однако считал себя равным во всём и со всеми. Кроме одного – умел пуще прочих разговаривать и пугать. Тут ему равных не было, и он про это своё качество знал, как никто, сам про себя. А ещё он раньше срока взросления понял нечто такое, о чём я мог лишь догадываться, потому что ровно на этом месте заканчивалось наше с ним любое общее, с какой стороны ни возьми и как ни потрогай.

Так и уехали мы в тот год с Волги до срока: я – Гарькой-грузинцОм, он – Киркой-Гитлеркапутиным, получив это почётное звание за особые заслуги в побивании не камнями, но жёстко насаженными на жилистые руки кулаками под тихий свет пламени свечного фитилька.

Потом, в 87-м, кажется, Кирилл двинул куда-то то ли в юристы, то ли в спортсмены. Помню, много ещё рассуждал про разведчиков, так и сяк прикидывал. Говорил, самое оно, дело верное и за родину. Только не возьмут, наверно, мордой не сгожусь: им невидные нужны, чтоб в толпе затереться, если что. А я вон какой приметный, с лицом и повадками зверя. И ржал.

В ту пору так и не узнал я, куда он конкретно прибился, к чему. Кирка вообще с самого начала нашей дружбы имел структуру довольно грубую, не до конца понятную, и думаю, даже самое странное его решение меня бы не удивило. Но и вряд ли отвергло бы – даже если он и на самом деле в какой-нибудь КГБ угодил по недоразумению.

Так или иначе, но в наших отношениях возникла пауза, временная и вполне объяснимая. Тем более что и сам я в это время, став студентом, будущим актёром театра и кино, уже, считай, летал в иных мирах, в неведомых ранее эмпириях, уплывая в моря далёкие, океаны глубокие. Тогда я не знал ещё, что не выплыву, что, поскользнувшись в первой же луже, так до правильных глубин и не доберусь, а буду лишь скрести ладонями по мелкому дну, мешая себе стёртыми в кровь коленками и вечно думая о нехватке в моём организме левой почки. Другая, правая, пока что качала и очищала то, что чистить надлежит. Однако вердикт был малоутешительный – это вопрос времени и возможностей: как организма, так и личных. Ну вы же понимаете, при одной здоровой почке запас прочности – вполовину от нужного. А уж при одной дурной – что тут вообще говорить.

Снег закончился так же внезапно, как и начался, но только не унёс с собой боли в грудине. Я повернул налево и, едва волоча ноги, двинул по Спартаковской в сторону Нижней Красносельской. Успел подумать, одолевая последний, самый тяжёлый отрезок пути, что Спартак, скорее всего – «ихний», то есть «наш», в том смысле, что «свой», признанно авторитетный, поскольку освободитель и борец. Как, наверное, и Нижняя Красносельская – в названии этом явно поселены красные, приятные власти нотки. Да и «село» уже само по себе ароматит, сигналя всякому классово близким смыслом, и потому с моей родной улицей им придётся, видно, погодить, дав мне ещё пошагать по ней неперелицованной до тех пор, пока очередной героический назначенец не восполнит пустозвонким именем нехватку топонимики в когда-то любимом мною городе. Или если не вернут того-другого урода из списка прежних властительных именитостей.

Дома оказалось так же тоскливо, как и в сугробе, где я ухитрился побывать дважды за один вечер, каждый раз утыкаясь обнажённой головой в рыхлую снежную корку. Первый раз это имело место по собственной воле, а точнее, в силу моего же полного безволия, к которому я вплотную приблизился к своим тридцати трём христовым оборотам. Второй раз – в принудительном порядке, и это было обидно, хотя и терпимо. Но и уехать нельзя, Капутин перекрыл свободные выходы, подправив конституцию, – точно также, как и ввёл выездную визу и ограничил входы, заведя систему въезда в страну на строго персональное рассмотрение. Типа наказал граждан родиной. Мы-то думали, идиоты, что власть, какая ни приди, поднаторела в делах людских, нюхнула собственного пороху, и если не полная дура, то научилась мало-мальски опасаться площадных волнений, живого слова, критического отзвука мирового сообщества и всякое такое. В общем, вот вам бог, а вот парадное выходное отверстие – валите, мол, куда и как сумеете, берите воли сколько переварите, но только вне пределов: буяньте «за», ревите «против», меняйте империю с хлебом и квасом на такую же, но только с соевой колбасой и зловонной пепси из пожарного гидранта – переживём и отряхнёмся!