Егор Клопенко - Миры Джеймса

Тишина застыла омутом. Кругами разошелся в нем и канул в небытие звон мелких монет, брошенных официанту на чай. Глубина его неизмерима. Но мы бросились в него и побежали к выходу через весь зал, и даже шквал, рев аплодисментов не смог догнать нас – словно вороны, вспугнутые нашим поступком, взметнулись к самому потолку зала и долго еще боялись опуститься на свои места. Мы побежали, на ходу надевая верхнюю одежду, распахнув двери плечом, держась за руки, в ледяной ночной холод. Прыгнув в черную глубину притормозившей у входа машины, вжавшись в ее тьму и не глядя по сторонам, умчались прочь. Тише. Молчи. Никто не догонит нас. Я держал тебя уверенно и с силой, и ты в безысходности расслабилась и успокоилась. Никуда тебе не деться. Похищение. Из обыденной жизни, из обыденного вечера.

Обычное рядовое представление. Впрочем, совсем уж дешевые романы обычно заканчиваются чуть раньше и не заходят так далеко – но и нам дальше некуда идти. Пустота утреннего неба и грусть. И, кажется, сейчас самое время опускать занавес. Самое время. Не этого ли мы безмолвно и неподвижно ждем с тобой? Чувство пустоты. Я понял смысл этого спектакля. Я понял, что именно мы играли.

– Пустота.

– Да брось ты, позвони, если хочешь, все было хорошо.

– Подожди.

– Я спешу.

– Ты даже не позавтракала. Ты голодна, хоть эту пустоту ты чувствуешь?

Пустой холодильник. Зерна кофе. Звезда вчерашнего представления, принцесса – теперь ест черный хлеб в закулисье моей жизни и довольна этим. И мы опять обычные люди и совсем не знаем друг друга такими. Словно только здесь и увиделись впервые, неожиданно столкнувшись этим утром на моей холодной кухне.

Но ты – и, правда, звезда на этом пустынном небе. Путеводная. Ты даже и не догадываешься, что кто-то может сверять свой путь по тебе, ты лишь слегка рдеешь в смущении, но твой свет, твое тепло – я чувствую их. Как это возможно?

И вот опять очередной вечер, тьма, и я огибаю чернеющий айсберг высотного дома, и жалобно воет ветер. Но я чувствую вдали – твой свет, твою звезду, и она ведет меня через эти зимние дворы, ведет через весь этот город. Ведет через тьму к нашей новой встрече.

И был еще один вечер. Еще один спектакль. И было легко повторить. Опять тишина и напряжение зала. И теплое вино. И ты ждала моих слов и уже не подсказывала мне. И я сам уверенно говорил тебе:

– Я тебе украду ото всех. Никто нас не догонит, не найдет в этой ночи.

И мы хватались за руки и вновь бежали, что есть сил, быстрее, радостные, прочь, и, казалось, шквал аплодисментов накрывал нас. И черная машина ждала у подъезда, и мы прыгали в ее тьму. И еще один вечер, и неделя, две, месяц – неизменный успех. Мы были безумно счастливы и опьянены этим успехом.

Та, что пришла тебе на смену, совсем по-другому выговаривала слова. Она меньше подходила на эту роль. Но спектакль продолжался, такова жизнь. И я играл эту ночь вновь и вновь, эти звезды, и распахивалась тьма машины, и я забывал, кто я настоящий, и сердце билось тысячью аплодисментов.

Но ведь и ты продолжала играть в эту жизнь, и кто-то подыгрывал твоему таланту вместо меня, кто-то пришел на смену и мне. Я не знаю, кто. Возможно, он был лучше меня и никогда не забывал своего текста. Я надеюсь, я уверен, что тебе всегда сопутствовал успех, и было много новых ролей, главных, блистательных, ты разбогатела и обрела подлинную славу. Ты достойна этого. Ты лучше всех играла эту роль.

Миры. Первые ощущения их существования, подозрения, приходят к нам с первыми потерями. Когда из нашей, казалось бы, полной и неделимой жизни, вдруг мерцающими звездами выпадают прекрасные и завершенные сюжеты. Ты обнаруживаешь их в своей памяти, случайно, и тебя восхищает их законченность и красота. Ты играешь с ними, словно с прекрасными бриллиантами, переливающимися под светом воспоминаний. Ты удивляешься их красоте, тому, что они были твоими, что были созданы тобой, но ледяным холодом тебя остужает, вызывает страх осознание их недоступности, их чуждости. Ты вдруг понимаешь, что потерял их давным-давно, навсегда, что не можешь их вернуть. Украсть? Но это невозможно. Эти миры, бриллианты, потеряны навсегда. Подарены ли кому-то, близкому или далекому, отданы ли за бесценок – вернуть их невозможно.

Мы терзаем и виним себя за то, что потеряли их и, зная лишь единственную дорогу к ним, снова и снова продираемся через наши воспоминания.

Но почему нам просто не принять это открытие как великий праздник, и само существование этих миров как признак того, что мы больше не бесплодны, что мы можем создать что-то завершенное, что-то прекрасное. Разве то, что наше создание настолько совершенно, что больше не нуждается в нас, может омрачить этот праздник?