Павел Гигаури - Иллюзивная материя бытия. Пособие по развитию внутреннего зрения

Участковый вышел в сени проводить гостей. Они оказались под летящим лунным снегом в свете больших звезд на ясном-ясном небе. Холодный ночной воздух нагревался в легких и возвращался наружу в виде клубов пара, своим видимым движением нарушая неподвижность и прозрачность окружающего.

– Завтра собираемся опять, – напутствовал всех участковый.

Но завтра, то есть на следующий день, до деревни наконец дошла весть, что умер Сталин, и все забыли об арапчонке Саше. В тот день в деревне никто не плакал, кроме маленького Сашеньки, но он плакал совсем по другому поводу.

Я выхожу на сцену. В моих руках скрипка и смычок. Зал замер. Сотни людей разных возрастов, национальностей, профессий, размеров, судеб, сидящие напротив сцены, со взмахом моего смычка превращаются в одно гомогенное живое существо, одну живую массу.

Я играю. Молниеносная виртуозная согласованность слуха, зрения, памяти, мышц рук, пальцев, и где-то между этими рефлексами – мой дар, мой гений. Таких, как я, в мире трое, может, пятеро. Я играю. Музыка сродни танцу, только танцовщик движется под музыку. А здесь я сам порождаю звуки, все мышцы непроизвольно сокращаются и расслабляются, подчиняясь одной цели – извлечь звук из этого старинного инструмента. Я открываю плотину внутри себя, энергия моего дара вырывается наружу, пожирает меня, но одновременно рождает музыку. Когда я играю, я не принадлежу себе, я не принадлежу никому.

Когда же я не играю, то я тоже не принадлежу себе, а принадлежу разным музыкальным обществам, академиям, администраторам. А еще Комитету государственной безопасности Союза Советских Социалистических Республик. Я информатор КГБ.

С самого детства я знал, что я другой, не такой, как все. Всегда чувствовал: что-то отличает меня от сверстников, но не мог понять, что именно. Я рос с каким-то секретом внутри, чувством, что не могу полностью включиться в игры с друзьями, что существует какая-то дистанция между мною и остальными – всем миром.

Когда я стал подрастать, то начал думать, что это мой дар делает меня одиноким, отдаляет от остальных, делает меня одиноким экзистенциально и повседневно.

Вся жизнь проходила между просто школой, музыкальной школой, домашними занятиями на скрипке – и не было времени на обычную детскую жизнь, да я и не хотел ее особенно. Я заметил, что взрослые относятся ко мне иначе, нежели к остальным детям. Во всех музыкальных экзерсисах, конкурсах я был первым. В моем присутствии обо мне говорили так, будто меня нет, с легким придыханием и закатыванием глаз. Но, помимо моего дара и музыки, было что-то еще, что наплывало на меня из какой-то глубины, пугало меня, отчего я съеживался, словно не выдержав пристального взгляда. В какой-то момент, не помню когда точно, я догадался, что со мной, но не сказал себе правды, а продолжал делать вид, как будто ничего нет.

Все на свои места поставил мой дед. Он заведовал кафедрой в московской консерватории, неординарная личность, человек, сконцентрированный только на себе самом, громкий, его всегда было много в комнате, он всегда был окружен людьми, особенно женщинами, – помню заплаканные бабушкины глаза.

Мы жили в двух шагах от консерватории, я и сейчас там живу – в большой дореволюционной квартире, где была дореволюционная мебель, и даже номер телефона был такой же, как в двадцатые годы, только прирос цифрами спереди по прошествии времени и технического прогресса – я видел объявление моего прадеда, частнопрактикующего врача в годы НЭПа, с номером телефона, опубликованным в одной из московских газет.

В квартире жили я, моя мама, мои дед и бабушка, моего отца там не было. Отца я вообще не помню. Согласно истории, которую мне преподнесли, отец спился. Он был консерваторский музыкант, дед не любил его, и в итоге брак распался. Только однажды я слышал, как дед сказал маме: «Твой алкоголик и бездарь!» – это было о нем. Мама плакала. Дед особенно не выбирал выражений, не щадил чувств других. Все, что имело значение, – это его чувства и переживания.

И вот однажды, когда я пришел домой чуть раньше и тихо вошел в квартиру, все сидели в столовой и пили чай (дед не позволял пить и есть на кухне – только в столовой). Я подошел к дверям, никто не слышал меня, все были поглощены разговором, и услышал дедовскую фразу: «А мальчик-то наш голубой…»