Тамара Злобина - Листик неприкаянный. Криминальная драма

После оглашения приговора дед Матвей объявил во всеуслышание:

– Придётся тебе, Сидор, на Нинке жениться! Иначе имучества тебе не видать, как собственных ушей без зеркала.

Хохот в зале стоял минут пять.

Сидоркин вскочил с места и заорал, перекрывая все звуки:

– Заткните глотки, идиоты! Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Ванька вон тоже всё хохотал… Пусть теперь на зоне похохочет!

Иван только зубами заскрипел, кидая ненавидящие взгляды на «барина», а тот вальяжно развалился сразу на двух стульях и нагло ухмылялся, заявив односельчанам:

– Ну, теперь поняли, быдло, кто здесь хозяин?! Не советую со мной тягаться – боком вылезет!

Каждый из сельчан мысленно плюнул Сидору в рожу, как по команде отвернувшись от мироеда. Дед Матвей при этом умудрился воздух испортить – да так громко выхлоп произвёл, словно выстрелил в самозваного хозяина.

Тот поморщился и зло отреагировал:

– Я тебе это ещё припомню, вонючка старая!

– Шо и меня посодишь, кудесник хренов? – выдал дед без зазрения совести. – Так я и проклясть могу: какой-никакой всё ж твой родственник!

И заскрипел-засмеялся, как не смазанная дверь столетней давности.

В народе ходила молва, что мать Сидоркина – Пелагея в своё время прижила его с сыном Матвея – Петром. Красив был парень невероятно, как артист какой с картинки! Откуда что взялось: косая сажень в плечах, талия и бёдра узкие, ноги как у тех красоток, что по подиумам шастают. Вы, что подумали: худые, длинные и на каблуках? Смешно, право: стройные и длинные!

Не только девки готовы были прилечь с ним на сеновале, но и бабоньки вздыхали, представляя себя в его сильных объятиях.

Вот и Пелагеюшка допредставлялась, пока в её закромах не завелось дитяти. Отец Сидоркина был слабоват на передок: не в том, что имел всё, что шевелится, а в том, что все выстрелы были холостыми. А Пелагея страстно хотела ребёночка – вот и выбрала для своей цели красавца Петра.

Когда Пелагея понесла Никифор Сидоркин ходил по селу гоголем, гордо поглядывая на всех свысока: мол и мы могём детей делать – дело нехитрое.

А односельчане прыскали на эту гордость чуть ли не в открытую. Но, когда Пелагея разрешилась, языки прикусили: уж очень невзрачненьким был ребятёночек – явно не в Петра Матвеевича. Только с возрастом что-то начало просвечиваться в облике, словно слабый налёт или дымка лёгкая физиономию подёргивала на мгновение и вновь отступала.

Но разговор у нас не о Сидоркине, а об Иване и его жене Нине.

Нина первые три месяца горевала, конечно, как всякая порядочная жена, хотя, если честно, Иван был далеко не идеальным мужем. Нет, тверёзым он был ещё ничего, а выпив, становился ухарь-ухарем – даже руку на Ниночку поднимал не единожды. Поднимать-то поднимал, но ударить не посмел: не смог так поступить, глядя в её небесно-голубые глаза. Однажды в припадке ухарства, не выдержав такой слабости, Иван сказал не скрывая негодования:

– Отвороти глаза, Нинка! Не могу я в них глядеть!… Ведьма ты што ли?!

Хоть и горевала Ниночка для приличия, однако, намеревалась Сидору его кривые ножки поломать в отместку за то, что он на семь лет лишил её защиты и опоры – работягой Иван был отменным, как и её отец – мастер на все руки.

Уже планы начала строить Нина, как отомстит оглоеду, но тут вдруг из мест не столь отдалёных явился Генка Бовин, которого в деревне иначе, как Генка-полукастрат никто не называл.

На следующий же день Генка явился к Нине и с порога заявил, что привёз привет от её мужика.

– Он, понимашь, Нин, к нам в отряд попал, – заявил Бовин, поглядывая на стол голодным взглядом. – Я его, конечно, сразу под крыло взял… Как-никак односельчане.

Нина накрыла стол, поставила всё, что было, а Генка, приняв на грудь стакан водки, распелся, как соловей:

– Ванька твой мямлей оказался, Нинок! Ни на одну предъяву ответить не мог… Там так нельзя… Или ты – или тебя. Или пацан – или петух… Пришлось его крышевать… Если бы ни я полный пипец был твоему мужику: домой точно бы бабой вернулся!

И с того дня Бовин зачастил в дом Нины. Сначала один являлся и, как хозяин, сразу к столу направлялся.

– Что-то я сегодня наестся никак не могу! – выдавал он. -Видать отъедаюсь за все годы недоедания в тюряге.

Нину словно подмывало сказать: -«А причём тут я? Отъедался бы у себя дома!», но при одном взгляде масляных глазок Полукастрата у неё все слова примерзали к языку.

Вот и вчера Бовин явился со своими, как он представил, подельниками: Колька-Хлыщ и Валька-Бугай. С Валентином Бугаевым Бовин отбывал срок, а Хлыщев присоединился к ним уже после возвращения сидельцев.